Anatoly Kudryavitsky  (Анатолий Кудрявицкий)

Translator

And we went through my home town
almost silently, he said nothing, as though everything
had to remain unsaid, hot whisper
lingered on that summer day,
no tree cast a shadow, no tunnel,
he removed my hand from
his hip and inquired about the location
of von Loudon's grave – I guess, he
no longer wanted to go farther,
my father.

In the beginning was
the word for a berth. Farther
from the name
and still indistinguishable
from the stench – spirit
as movement! – of nature.
Close to the puzzle,
which is
a solution. The grinding
of a continent, one or another.
The rumbling of the sea.
The throbbing where
the blood comes from. Where
the Yes!-body appears. And,
like in a fairy-tale...
The mirror on the wall.
And rage. Beauty in the eye
of a bystander.

Красная кость
шейный риф
где она сидит

обрезки скрежет
внутренняя пила

голос – что ты значишь
для зверя
под камнем

на глубине пяти
футов, кораллы

Первое, что ты забываешь –
           Голос, форма,
А не вещество.
           Душа,
Как обычно, – бесформенная груда.
           Опыт ошибок
Вместо жизненного опыта. (Каждого
           Терзают в его персональном аду,
                      Ведь нам так тесно
В нашем одиночестве, в совокупности
           Наших одиночеств, потому что
Нас разделяют стены).
Из того, что ты впитываешь,
Лишь ничтожная часть усвоится.
Остальное сгинет,
           Улетучится с выдыхаемым воздухом,
                      Испарится через поры,
                                 Или вообще незаметно исчезнет.

Докажите мне,
Что я здесь был.

Слабость, ох какая
           Слабость… слишком много
Птиц, мух и червей,
           С этого все начинается
И это ведь не
           Конец. О нет!
Внутри меня был мой брат,
           Мой близнец.
Однажды он велел мне
Покинуть его. Именно так и сказал:
«Покинуть».
           Эх ты, думал я,
Быть бы мне таким
           как ты,
никто бы никого не покидал.
                      А впрочем,
           Я давно уже примирился
С его присутствием.
           Для этого ли
Существует любовь?
           Чтобы дать нам новую концепцию
                      Нас самих?

Сколько неприкаянных костей –
и ты тоже, Ивар Бескостный
великий викинг
собран теперь воедино
зловоние каких эпидемий
ощущается снова
и как же много
мест казни!

всякий предпочтет
пересечь реку
присоединиться к процессии
движущейся между рядами храма
вслед за епископом
Сэмюэлем Метрополитаном из Оксмантауна
его титул значит для них
больше, чем он сам

или скажем, вслед за Питером Льюисом
кафедральным проктором
что писал:
«Сегодня явился с подручными Тэди, кровельщик,
чтобы обновить черепицу на крыше
после рождественских снегопадов и морозов».

С годами я почти научился любить эту улицу,
где когда-то, куда бы я ни шел,
лицо моего отца белело в окне

и я чувствовал себя пойманным его взглядом.
Сегодня на месте больницы – стройка; я стою здесь,
глупо гляжу в пустоту, ищу это лицо.

Я почти хочу, чтобы меня не покидала эта боль,
неутолимая, тупая, подобная трещине в стене,
притаившаяся где-то внутри, между этажами,

в потайной комнате. В небе деликатно движется
подъемный кран, будто разговаривает на языке жестов.
Забудь все это, думаю я, проходя мимо,

пусть здесь будет хороший, радостный дом, с музыкой,
блуждающей по коридорам, пусть упрямое сердце Св. Валентина
приплывет сюда из церкви на Уайтфрайр стрит

и залечит все раны, поднимет отца с кровати,
поможет ему взметнуться на унылую кирпичную стену –
и ускользнуть отсюда, унося в руках свою жизнь.

От разлития желчи – обвязать оглушенную летучую мышь
вокруг пояса, носить пока не издохнет. От эпилепсии –
насыпать светляков в незастегнутую одежду у живота,
от глухоты – львиное ухо, от меланхолии – страус,
от вожделения – ястреб-перепелятник, камфора и грелка.

От запоя – полуутопленная собачка-сучка,
проводить ее головой по сосудам против тока крови,
от тумана в глазах – мазь из яблоневых листьев,
от водянки – пирамидальный тополь, от мигрени –
алоэ, мирра, маковое масло, мука.

От бесплодия – каштаны, вьюнок, перец,
от облысения – медвежий жир, пепел соломы,
от сердца – герань, мускатный орех, от дьявола –
горячая медь, от неприятностей – осина, от насморка –
пижма, от глистов – семена вишни, от жара – мед,

земляника, рябина, сливы, сапфиры, изумруд в вине,
топаз в перстне, чтобы вытянуть яд. От блох – высушенная земля,
от ненависти – крольчиха, от молчания – море,
от гордыни – алебастр, дуб, леопард, ущербное солнце,
крадущееся в свою лачугу, ночь – всеобъемлющая,

лелеющая свой тайный алфавит…

Этим вечером, Пикассо, я думаю о твоем волшебстве.
Потрескивает газовый счетчик, луна струит морозный свет.
Мне говорят, ты был Кухулином холста,
в тебе воплотился дух Леонардо.
Никогда еще краски не покорялись столь сильной руке:
Герника, пошлые сластолюбцы, портреты Ольги,
даже интимная хрупкость «Композиции с бабочками»
столь совершенны, что сами боги
сознают предел своих возможностей.

В Париже, когда тебе был пятьдесят один год,
ты мог играть Бога, экспериментируя с тканью, струной,
чертежными кнопками и маслом. Правда в том,
что мы с рождения опутаны провинциальными узами.
Но если нам везет, мы — как ты — умираем французами.

          Горести лучше, чем смех,
                 ибо печаль умягчает сердце.
                                 Экклезиаст

Немногие знали, что
Папа Иоанн XXIII являлся
членом нашей семьи.
Его настоящее имя было
Папа Иоанн XXIII Хиггинс.

Он жил с нами в Баллибрите.
Я даже не могу сказать, что у него
была отдельная комната,
но она ему была не нужна:
в его распоряжении был весь дом.
Наш дом.

Он был дома,
когда отец принес домой
макрель,
и когда Ягве Курран
насвистывал, обходя
все двенадцать окрестных коттеджей.

Он был дома, когда мы
красили наш дом
по случаю ежегодных
конских бегов,
и когда мы купили
новую кухонную плиту
«Стэнли» девятой модели.

Когда он умер,
все пошло вкривь и вкось.
Макрель провоняла,
Ягве Курран перестал свистеть
на целый месяц,
кинотеатр в Шелковом Сарае
стал похож на фургон переселенца
с отвалившимся колесом.

Наша мать все плакала и плакала.
Святой Джуд и Святая Агнесса
по-настоящему ее подвели,
что же до Филомены,
та не могла сотворить и
крошечного чуда, даже если
ее жизнь зависела бы от этого.
О ней вообще можно было забыть.

Хорошо осведомленные соседи
стояли в очереди перед нашим коттеджем,
чтоб выразить соболезнования.
Их глаза сочились печалью.

«Как жаль, что такое случилось с макрелью!» —
говорил каждый из них,
зажимая нос.
Мать плакала громче.