Anna Rostokina  (Анна Ростокина)

Translator

Раки – стражники, возможно, даже вышибалы в клубах,

тиски их клешней объясняют сжимаемому сложность

устройства его нервной системы, их окраска ярка,

так как они хищники, они двигаются боком или пятятся, так

как выходят за рамки ясного и простого, они

адепты силы и потому защищены панцирем, который мы, человеческие

существа, узурпаторы силы, с легкостью пробиваем, находя под ним

вкусное мягкое мясо, собственно, эта их анатомия, панцирь, прикрывающий мягкотелость,

доказывает, что они адепты силы, ведь простое свойство адепта силы – чувствительность,

заставляющая его порой всплакнуть, как в том фильме, где стоматолог –

убийца, а убийца – Брюс Уиллис, чувствительный и мягкосердечный,

у раков нет сердца, они убивают в мгновение ока, но они ловкие пловцы, впрочем, как

все адепты силы, они трусят, когда их загонишь в угол, они плоски и легко

и быстро прячутся, раки – это и лангусты, те всего-навсего длинные раки,

своей броней они напоминают нам, человеческим существам, как мы сами

стремились выглядеть в пору панцирного Средневековья.

Свойства мира физические и непригодны для стихов,

их пространные личные области напоминают

домик улитки, и дом, и крепость одновременно,

и всякий дерзнувший войти своей возросшей громадой в это

пространство магмы и олицетворения фигур, не лиц, сам по себе

лицемер, по меньшей мере, ничтожный, и низвергается,

стоит лишь одному элементу простого мира рухнуть.

Свойства картины мира также физические, если

мы согласны считать искусство чем-то

вне мимезиса, то будем разочарованы подобной

констатацией, картина мира – всего-навсего кадр

в каком-то другом физическом предмете, у нее

собственная толщина, она личная эманация меры горечи

в наблюдающей личности, но, впрочем, мы упускаем

возможность того, что наблюдатель – обыкновенный осел.

Свойства рамы картины мира – духовная категория,

ведь не картина обращает преодоленное пространство

в возможность искусства (говоря «пространство»,

я подразумеваю время), а рама, разделяющая присутствие

физических свойств холста и стены, на которую он повешен, и

присутствие изображенного мира. Единственный способ

отделить физику стены от своей безъязыкой сущности –

поместить раму в охватывающее пространство,

тем самым дав ей свободу.

Свойства стиха личные и нефизические, стих – рама

духа, стих есть пространство, объярмленное телом и

бумагой, и на стихе, как на флаге, выводят

лозунги, если лозунги громче свободы – флаг

сжигают, если стих громче автора – сжигают стих,

если автор громче стиха – сжигают ослов,

если лозунг и есть стих – пространство стиха становится

пространством переработанной бумаги, сбрызнутой чернилами,

с собственной толщиной, очередной картиной, мимезисом

мира.

Как, цепляясь коготками, влезть на верхушку оливы,
остаться чёрной ящеркой и пережить смерть солнца?
каждая оливка — погасшая звезда,
а коготки — всё, что у нас есть.

это загадка гравитации, исчезновение трепещущего света,
сгустившегося в наших металлических телах.
наши когти — наше тщеславие, отец срывает их одним движением
с оборчатой балконной занавески.

мир — огромная педикюрша Милена, она изводит их натруженной рукой,
она поёт «o sole mio», наши когти — обнажённая, тщетная красота
любовь — наш долг перед мёртвыми.

Первого президента Хорватии режут забвением,
его хунту — перегретым супом и мёртвой прислугой,
вечно её обходящей; шагая по городу в сторону,
супротивную смерти, я покупаю газету, покупаю кофе в
киоске, слушаю свой сварливый шарм, мягкий характер
и группу «Хаустор»; среднего хорвата режут терпимостью,
добрососедством, полным снега ртом — его накрывает широкий
и лёгкий смог и несёт его, со всей этой осенью,
с её утренней тьмой, с водой, взбирающейся по твоей шее,
водой материальной и мягкой; церковь режут ворохами цитат
из Христа, безусловной и долгой любовью; свинья исчезает сама,
сворачивается в лужицу своего дыхания, пригоршню крови, потёкшей
перед лицом опыта; стихи режут Драго Штамбуком, мать —
по неким точным инструкциям; ничего не остаётся ничего
это жаркое жжёное солнце.

Так быстро спускается с неба ничто:
во вчера, в нигде, в мы, мокрый лес.
так быстро, что ночь не успевает прийти
для всех в одночас: кто-то её торопит
на её место, его глаза.

каждый помнит кого-то, кто так вот пришёл:
из тюрьмы, из комнаты, из рассказа. сел и,
как безумная мысль, вышагнул из себя самого.

ледяными цветами раскрывались предметы,
чистым упорством. появлялись, исчезали, словно
Польша, в том же выгоревшем поле. после надо их
сорвать и оставить сушиться где-то, где воздух с ветрами
сами сделают дело, где стервятников нет.

туда-то, в ничто, в сухое тупое нигде уходят предметы.
когда я куда-нибудь ухожу, я выключаю свет,
думая: тебя докажет лишь тьма, лишь нигде, лишь мрак.
там в дождевом хронометре
поднимается твоё время, там ничто по утрам
тренирует свой кровоток, истончаясь и ширясь.

там оно молча придумывает чёткое правило: из ничего
нельзя вычесть, ничто складывается с самим собой.
а предметы, по сути пираты, всегда урывают
чужое, занимают чьё-то место. в окно, в ночь, в мы, мокрый
лес, где, будто бы нет событий, дышат, зеленят листву.

после предметов приходят другие предметы.

Хорошо вдыхать весенний воздух на реке Соче
и при этом не быть с похмелья.
впитывать капельки из источника и потом течь в них.
хорошо себя превосходно чувствовать. иметь достаточно сил
для любой формы веры, не вредящей другому,
также и не иметь.
ещё хорошо жить на Босутской
и верить, что она существует.
по утрам заходить в магазин за хлебом, есть его
над газетами, найденными среди почты.
хорошо, когда почта тебя находит и когда ты можешь найти почту.
находить вообще хорошо.
отыскать знакомое лицо, проходя мимо стадиона
или плохого университета. насмешка хороша.
хорошо найти точку.
давно потерянный нож для масла, который теперь из шёлка.
батальон парадных ангелов опускает железные уши,
и это уже граничит со страшным. всё граничит со страшным,
и это тоже хорошо.
от подошвы штиблет отлепить жвачку, это зло,
что нарушает твоё равновесие и объясняет тебе гравитацию.
Ньютон хорош. Бродский хорош.
баррикады — сердце искусства, и оно неподкупно.
когда играет идеальный панк когда на экране Анна Карина когда
случается лунное затмение когда поднимаются флаги когда
расступается мёртвое море. гулять хорошо. утопиться.
что хорошо для меня, для других опасно.
с трудом вдыхать напоённый соснами воздух. говорить по-хорватски.
кататься на коньках. можно и в обратном порядке.
хороши окна, если открыв их
можно прикоснуться к облакам. склоны Мосора хороши.
хорошо ходить, подниматься и верить в вершину, знать
в каком году кончилась война, когда день освобождения
уважать женский день, день матери, любить фиалки,
раздеваться. падать. думать, что падаешь, и вдруг очнуться.
просыпаться. резать. стрелять ненужно длинными очередями твоего имени,
быть последовательно трагичным.

Над городом набухли купола. половинки тёмного
совершенного, этого скорого пустого,
снизу вклиненные в окоём. всё же целебной
зимней ночью они как будто бы являются нам сверху,
последствия давно забытых круглых прегрешений,
откуда-то свисают тяжело.

их разновидности различны. есть те, что вечерами
растворяются, вбирая ледяные безымянные созвездия,
есть вызелененные дождями, превращённые в летучий луг,
есть кроны, с которых чья-то рука обобрала все яблоки,
есть раковины, парашюты, покровы для упокоившихся костей.

от шелеста дождя в них возникает шум. растёт в мембранах
сложная молочная музыка, ширится, расходится в знакомом
окружении, как корни в тёмном подземелье, в том,
неразличимом. яйца в тёплой утробе города. какая-то
неословленная мысль, улучив момент нагнуться, ныряет
в эту бульонную лужицу, в бытие.

купола вообще ждут. покоятся под всеми переменами, не дышат,
не кричат, не машут населению. и это гробовое выжидание,
их окончательная половинчатость, отказ от всех событий —
причина пустоты на грядках неба. пускай из года в год мы наготове
раскрыть объятия апрелю, эти странные коконы непреклонны:
над нашими городами ничто не цветёт.