Halyna Kruk (Галина Крук)

In einem anbrechenden Herbst
wenn die lästigen Gedankenfliegen
nicht zu dir vordringen können im Morgengrauen,
diesem letzten Aufmarschgebiet des Schlafes,
von dem aus ein Rückzug unmöglich ist,
schaust du auf all das,
als sähest du es zum ersten Mal:
dieses Häuschen auf der Anhöhe,
ganz von wildem Wein
und wirren Wucherblumen umrankt,
dieses spartanische Bett,
das alle hier verfassten Gebete noch weiß
dieser eigene Mann hinter der Wand,
der sich nicht eignete…
gesteh deine Niederlage ein,
gesteh endlich deine Niederlage ein!
in diesem gebrochenen Herbst,
der wie einer, dem die Kameraden enteilt sind,
kraftlos eine Blutspur nachzieht –
weg von den Menschen
weg von dem heiseren Radioempfänger,
der stündlich Nachrichten von der Frontlinie sendet,
weg von der Frontlinie,
die nie so gerade ist wie der Horizont
sondern besser gesagt holprig
wie die Sprache eines besetzten Gebietes
wie das Kardiogramm deines Herzens
das sich mit sich selbst schlägt
um das Recht, nicht zu schlagen.

какой-то ранней осенью,
                                     когда назойливый рой мыслей
не сможет добудиться тебя на рассвете
на том последнем плацдарме сна,
                                     с которого уже некуда отступать,
ты оглянешься на всё это,
                                     словно увидев впервые:
домик на взгорье,
весь в зарослях дикого винограда
                                     и расхристанных хризантем,
аскетичная кровать,
которая помнит все произнесённые здесь молитвы,
сложный человек за стеной,
                                     с которым не сложилось...
признайся в своём поражении,
                                     в конце концов признайся в своём поражении
этой раненой осенью,
                                     которая, как отставший от своих рядовой,
обессиленно волочёт за собой кровавый след —
подальше от людей,
                                     подальше от их охрипшего радиоприёмника,
что каждый час передаёт новости с линии фронта,
подальше от линии фронта,
                                     которая никогда не бывает прямой, как горизонт,
уж лучше сказать — ломаной,
                                     как язык на оккупированной территории,
как кардиограмма твоего сердца,
                                     которое всё ещё бьётся с самим собою
за право не биться