они ткут целый день, ткут и ткут снова XIV век,
ткань льётся вниз, словно грязь времени, грязно-дымчатое государство.
он бьёт по ткани рукой, выбивая круги, бьёт по ткани рукой, получается флаг,
и так, что значение флага говорит одно: по мне били рукой.

он бьёт рукой по животу на смутном празднике как будто бы на собственном юбилее,
куда пришли все родственники; заводчане стоят, закрыв глаза, и дочь
несёт к столу хрусталь, полный кислых солений, мокрых кубиков,
чуть подпорченной рыбы, воды. в какой-то момент
он говорит как будто бы тост:
«чтобы быть живым, я должен теперь взять имя мёртвого»

они ткут целый день и ночь уже без людей в пустом цеху, освящённом
синим сиянием баннеров, перебежками красных иероглифов на окне,
желанием трудящихся в наших могилах;
ткут блестящую ткань без значения, которую мы носим здесь, из которой сделаем флаг,
он говорит одно: то, что был сделан без участия мыслей и рук.

ты должен держать речь. но я не могу её удержать, к тому же давно надоел язык,
болтается во рту школьной тряпкой, и не поймёшь,
то ли ржёшь, то ли треплешься и ешь одновременно,
стоя в луже у супермаркета уже нигде никого не ждёшь
я как бы сказала как бы сказал как всё было если чё как бы где

мощные вязкие ткани плывут из другого мира в объезд горячих точек, —
рулоны войны, также полные форм, существ, насекомых, и пятна.
универсальное тело на берегу их встречает, чтобы одеть, завернуться, укрыть,
стать нацией ворса, джинсы́, острых катышков.
алый скидочный ковролин уже выстелил здесь новый мир, другое внутри.
друзья понаехали, вошли в наш дом и легли на пол, обнялись во сне, вздрагивая.
что им снится? стрельба, девушки в джинсах-дудочках,
вплывающие в раскрытый тёмный гараж, или свет на рыночном дне,
лучом разбивающий дыни.