Tomas Tranströmer

I
Akşam karanlığında,  New York'un dışında, bir bakışta
    sekiz milyon insanın evlerini görebileceğin bir yerde,
koca kent yanıp sönen bir ışık seli, sarmal bir yıldız
    kürnesi yandan bakınca.
Bu yıldız kümesinin içinde kahve fincanları itiliyor
     tezgahların üzerinde, vitrinler el açıyor gelip
     geçenlere: iz bırakmadan yürüyen binlerce ayakkabı.
Güçlükle tırmanılan yangın merdivenleri, kayar gibi
    kapanan asansör kapıları, polis kilitli kapıların
    ardında durmadan yükselen sesler.
Metro vagonlarında, o hızlı yer altı mezarlarında,
    kaykılmış yarı uykulu gövdeler.
İstatistiklere bakmadan biliyorum ki, Schubert çalınıyor
    bir odada ve birileri için sesler her şeyden
   daha gerçek şu anda.

II
Bir yumruk kadar küçülmüş insan beyninin uçsuz
     bucaksız ovaları.
Nisanda kırlangıç dönüyor aynı mahalledeki aynı
    ambarın oluğu altında geçen yıl yaptığı yuvasına.
Transvaal'dan havalanıp ekvatoru geçiyor, altı hafta uçarak
    iki kıta arasından, kara parçası üzerinde
    kaybolmakta olan bir noktaya yöneliyor.
Ve bir yaylı sazlar beşlisinin sıradan birkaç notasında
    bütün bir hayatın izlerini bulan
ve bir iğne deliğinden bir ırmağın akmasını sağlayan,
arkadaşlarının "küçük mantar" diye çağırdıkları
    gözlüğüyle uyuyakalan ve her sabah tam vaktinde
    kalkıp yazı masasının başına oturan Viyanalı şişman bir delikanlı.
Böylece harekete geçiyor notaların o olağanüstü kırkayakları.

III
Yaylı sazlar beşlisi çalıyor. Ve ben ıslak ağaçların
     arasından geçerken yaylanıyor ayaklarımın altındaki toprak,
doğmamış bir çocuk gibi büzülüyor,
    uyuyakalıyorum, tüy gibi geleceğe yuvarlanıyorum
    ve birden anlıyorum bitkilerin de düşündüklerini.

IV
Öyle çok şeye güvenmemiz gerekiyor ki günlük
     hayatımızı yaşayabilmek için toprağın altına batmadan.
Köyün yanı başındaki dağın yamacına yığılan kara güven.
Susmak için verilen sözlere ye anlayışlı gülümsemelere
    güven, kazayı haber veren telgrafın bizimle ilgili
    olmamasına ve içimizden birinin bir balta darbesi yemeyeceğine güven.
Anayolda üç yüz kere büyütülmüş çelikten bir arı
    kümesinin ortasında bizi taşıyan dingillere güven.
Oysa bunlardan hiçbiri gerçekten değmez güvenimize.

Başka bir şeye güvenebileceğimizi söylüyor yaylı sazlar
    beşlisi. Başka neye peki? Başka bir şeye
    ve bu düşünce yol boyunca bir süre izliyor bizi.
Tıpkı merdivende ışıklar söndüğünde, elin karanlıkta
    yolunu bulan kör tırabzanı —güvenle— izlediği gibi.

V
Piyanonun başına geçip dört elle fa minorü çalışıyoruz,
    aynı arabada iki sürücü, biraz gülünç bir görüntü bu.
Ellerimiz bir ileri bir geri çınlayan ağırlıkları itiyor sanki,
    sanki büyük bir çabayla bozmaya çalışıyoruz o koca
    kantarın korkunç dengesini: mutluluk ve acı eşit ağırlıkta,
"Öyle görkemli ki bu müzik," diyor Annie. Haklı.
Ama eylemci insanlara sinsi bir kıskançlıkla bakanlar,
    katil olmadıkları için kendilerinden nefret edenler,
    onlar kendilerini bulamıyorlar burada.
Ve insan alıp satan ve herkesin satın alınabileceğine
    inanan niceleri, onlar da bulamıyorlar kendilerini burada,
onların müziği değil bu. Zaman zaman coşkulu
    ve yumuşak, zaman zaman sert ve güçlü, salyangoz izi
    ve çelik tel, kendisi baştan sona bir değişim olan
bu uzun ezgi.
Tam şu anda derinliklerden yukarı bizi izleyen
o inatçı
uğultu.

I
Im Abenddunkel auf einem Platz außerhalb von New York, ein Aus-
   sichtspunkt, von dem aus man mit einem einzigen Blick die Woh-
   nungen von acht Millionen Menschen umfassen kann.
Die Riesenstadt in der Ferne dort ist eine lange glitzernde Wehe, ein
   seitlich gesehener Spiralnebel.
Drinnen im Spiralnebel werden Kaffeetassen über die Theke gescho-
   ben, die Schaufenster betteln die Vorbeigehenden an, ein Gewim-
   mel von Schuhen, die keinerlei Spuren hinterlassen.
Die kletternden Feuerleitern, die Fahrstuhltüren, die zusammenglei-
   ten, hinter Türen mit Sicherheitsschlössern ein ständiger Stim-
   menschwall.
Zusammengesunkene Leiber dösen in den Wagen der Untergrund-
   bahn, den vorwärts rasenden Katakomben.
Ich weiß auch - ohne jede Statistik -, daß jetzt in irgendeinem Zim-
   mer in der Ferne dort Schubert gespielt wird und daß für jemanden
   diese Töne wirklicher sind als all das andere.

II
Die endlosen Weiten des Menschengehirns sind zur Größe einer
   Faust zusammengeschrumpft.
Im April kehrt die Schwalbe in ihr Vorjahresnest zurück, unter die
   Dachrinne von genau derselben Scheune, in genau demselben Ort.
Sie fliegt von Transvaal weg, passiert den Äquator, fliegt sechs Wo-
   chen lang über zwei Kontinente, steuert genau diesen verschwin-
   denden Punkt auf der Landmasse an.
Und derjenige, der die Signale eines ganzen Lebens in ein paar ganz
   gewöhnliche Akkorde von fünf Streichern einfängt,
derjenige, der einen Fluß durch ein Nadelöhr strömen lassen kann,
ist ein dicker jüngerer Herr aus Wien, von den Freunden »Schwam-
   merl« genannt, der mit aufgesetzter Brille schlief
und sich morgens pünktlich ans Schreibpult stellte.
Wodurch sich die wundersamen Tausendfüßler der Notenschrift in
   Bewegung setzten.

III
Die fünf Streicher spielen. Ich gehe durch laue Wälder nach Hause,
   der Boden federt unter mir,
ich ringele mich zusammen wie ein Ungeborenes, schlummre, rolle
   schwerelos in die Zukunft hinein, spüre plötzlich, daß die Pflanzen
   Gedanken haben.

IV
Auf wieviel wir uns verlassen müssen, um unseren Alltag leben zu
   können, ohne durch die Erde zu sinken!
Uns auf die Schneemassen verlassen, die sich an den Berghang ober-
   halb der Stadt festklammern.
Uns auf die Schweigeversprechen und auf das einverständige Lachen
   verlassen, uns darauf verlassen, daß die Unglückstelegramme nicht
   uns gelten und daß der jähe Axthieb von innen nicht kommt.
Uns auf die Radachsen verlassen, die uns auf den Motorgelenken mit-
   ten in den dreihundertmal vergrößerten Bienenschwarm aus Stahl
   tragen.
Aber nichts von dem da ist eigentlich unseres Vertrauens wert.
Die fünf Streicher sagen, daß wir uns auf etwas anderes verlassen
   können. Und sie begleiten uns ein Stückchen auf dem Weg dorthin.
So, wie wenn im Treppenhaus das Licht ausgeht und die Hand - ver-
   trauensvoll - dem blinden Geländer folgt, das durchs Dunkel führt.

V
Wir setzen uns eng zusammen vors Klavier und spielen vierhändig in
   f-Moll, zwei Kutscher auf demselben Bock, es sieht ein bißchen
   lächerlich aus.
Die Hände scheinen klingende Gewichte hin- und herzuschieben, so
   als bewegten wir die Gegengewichte
und versuchten dadurch, das unheimliche Gleichgewicht des großen
   Waagebalkens zu verschieben: Freude und Leid wiegen genau
   gleich.
Annie sagte: »Diese Musik ist so heroisch«, und das stimmt.
Aber diejenigen, die neidisch auf die Männer der Tat schielen, diejeni-
   gen, die sich innerlich selbst verachten, weil sie keine Mörder sind,
   die erkennen sich hier nicht wieder.
Und die vielen, die Menschen kaufen und verkaufen und glauben, al-
   les lasse sich kaufen, die erkennen sich hier nicht wieder.
Nicht ihre Musik. Die lange Melodie, die in allen Verwandlungen sie
   selbst ist, mal glitzernd und weich, mal rauh und stark, Schnecken-
   spur und Stahltrosse.
Das eigensinnige Summen, das uns gerade jetzt
die Tiefen
hinaufbegleitet.

I
Во вечерниот мрак на една височинка вон Њујорк,
     кај што може само со еден поглед да се опфатат
     домовите на осум милиони луѓе.
Џиновскиот град таму е долг светкав нанос, спирална
     галаксија отстрана.
Внатре во галаксијата се служат филџани кафе преку шанкот,
     излозите просат од минувачите,  купишта чевли што не
     оставаат никакви траги.
Противпожарните скали се качуваат, врати од лифтови се
     лизгаат една до друга, зад врати со полициски брави
     непрекинат бран од гласови.
Пресвиткани дремат во вагоните во метрото, катакомби во
     лет.
Знам исто така – без никаква статстика – дека токму сега се
     свири Шуберт во некоја соба и дека за некој овие тонови
     пореални се од сé друго.

II
Бескрајниот шир на човечкиот мозок е стуткан до обем од
     тупаница.
Во април ластовицата се враќа во своето ланско гнездо под
     олукот на токму тој амбар и во токму таа населба.
Таа лета од Трансвал, го минува Екваторот, лета шест недели
     преку два континента и се упатува токму кон таа
     незабележлива мала точка во земјината маса.
А тој што ги фаќа сигналите од сосема обичен живот во
     неколку најобични акорди од пет жици тој што може да
     натера река да тече низ иглени уши е дебел млад господин
     од Виена, пријателите го нарекуваат „Габа“, спие со
     очилата и доаѓа точно на време до катедрата наутро.
Со тоа се придвижуваат прекрасните стоноги на нотното
     писмо.

III
Петте гудала свират. Одам дома низ млаки шуми а почвата се
     ниша под мене
се собира како неродена, заспива, се тркала без тежина во
     иднината, чувстува наеднаш дека растенијата имаат мисли.

IV
Какво ли доверие треба да имаме за да можеме да го
     преживееме секојдневниот ден а да не потонеме низ земјата!
Имај доверие во снежните маси што се фаќаат цврсто на
     планинската падина над селото.
Имај доверие во ветувањата за чување тајна и смеата на
     слогата, имај доверие дека телеграмите за несреќни случаи
     не се однесуваат на нас и дека ненадејниот удар со секира
     однатре нема да дојде.
Имај доверие во оските на тркалата што нé носат по автопатот
     сред тристапати зголемениот рој пчели од челик.
Но всушност ништо од ова не го заслужува нашето доверие.
Петте гудала велат дека можеме да имаме доверие во нешто
     друго и нé следат едно време патем дотаму.
Како кога светлото ќе се згасне на скалите а раката ја следи –
     со доверие – слепата ограда што се снаоѓа во мракот.

V
Се туркаме пред пијаното и свириме со четири раце во ЕФ-
     мол, двајца кочијаши во ист екипаж, изгледа малку смешно.
Се чини како рацете да помрднуваат ѕвонливи тегови напред
     назад небаре сме ги допреле теговите во обид да ја
     помрднеме ужасната рамнотежа на лостот од кантарот:
     радоста и страдањето тежат сосема исто.
Ани рече „музикава е така херојска“, и вистина е.
Но оние што погледнуваат љубоморно на претприемчивите
     луѓе, оние што длабоко во себе се презираат што не се убијци
     не се чувствуваат дома тука.
А многуте што купуваат и продаваат луѓе и веруваат дека сé
     може да се купи не се чувствуваат дома тука.
Ова не е нивна музика. Долгата мелодија што останува
      еднаква во сите промени, понекогаш светкава и слаба,
     понекогаш нерамна и јака, трага од полжав и челична жица.
Тврдоглаво потпевнување што нé следи токму сега угоре од
     длабочината.

I

В пригороде Нью-Йорка есть точка, глядя из которой в вечерние сумерки можно сразу увидеть окна восьми миллионов человек.
Огромный город там вдалеке – длинный мерцающий сугроб, спиралевидная галактика, если смотреть со стороны.
Внутри этой галактики скользящие по стойкам бара чашечки с кофе, витрины, попрошайничающие у прохожих, нескончаемые башмаки, не оставляющие следов.
Взбирающиеся по стенам пожарные лестницы, закрывающиеся двери лифтов, за автоматическими замками непрекращающийся гул голосов.
Сидящие мешком люди дремлют в вагонах подземки, в катакомбах, несущихся на тебя.
И я знаю, – статистика здесь ни при чём, – что в некой комнате далеко отсюда сейчас играют Шуберта, и что для кого-то эти звуки реальнее, чем всё остальное.

II

Бесконечные просторы человеческого мозга сжались до размеров кулака.
В апреле ласточка возвращается в своё прошлогоднее гнездо, в то же самое место под водосточным жёлобом того же сарая.
Она начинает свой путь в Трансваале, пересекает экватор, полтора месяца летит через два континента, точнёхонько направляясь в эту, исчезающую на обширных пространствах земли, точку.
А он умещает сигналы целой жизни в несколько совсем простых аккордов, извлекаемых пятью смычками,
он заставляет поток пройти через игольное ушко –
упитанный господин из Вены, которого друзья называли "Schwammerl" и который обыкновенно засыпал в очках
и утром пунктуально вставал перед конторкой.
Благодаря чему приходили в движение удивительные сороконожки партитуры.

III

Пять смычков извлекают музыку. Я иду домой через тёплые перелески, почва пружинит подо мной.
Я сжимаюсь в комочек, как нерождённый, забываюсь сном, невесомый, ввинчиваюсь в будущее, вдруг ощущая, что растения мыслят.

IV

На что только мы не должны полагаться, для того, чтобы ежедневно жить, не рискуя провалиться сквозь землю!
Полагаться – на снежные массы, крепко схватившиеся за склон горы сверху над деревней.
Полагаться – на обещание молчать и на понимающую улыбку, полагаться на то, что извещающие о несчастье телеграммы не касаются нас, и что внезапный удар топора не поразит нас изнутри.
И полагаться на оси колес, несущие нас по трассам посреди стального пчелиного роя, увеличенного в триста раз.
Но всё это не стоит нашего доверия.
Пять смычков утверждают, что нужно положиться на что-то другое. На что? На что-то другое, и они провожают нас какое-то время.
Как если бы на лестнице выключили свет, и рука – с доверием – следовала за слепыми перилами, которые ориентируются в темноте.

V

Мы садимся рядом за фортепьяно и играем Фантазию фа-минор в четыре руки, два кучера на одних козлах – это выглядит немножко смешно.
Кажется, что руки перебрасываются звенящими гирьками, словно мы пытаемся, играя друг против друга, склонить в свою пользу незыблемое равновесие весов: радость весит столько же, сколько скорбь.
Анни говорит: в этой музыке столько героического, и она права.
Но те, кто с завистью косится на людей поступка, те, кто себя презирает, потому что они не убийцы, не узнают себя в этой музыке.
И те многие, что торгуют людьми, полагая, что всё на свете продаётся, не узнают себя в ней.
Эта не их музыка. Долгая мелодия, во всех превращениях остающаяся самой собой, то мерцающая и слабая, то грубая и сильная: след улитки и стальной трос.
Упрямый мотив, именно сейчас
провожающий нас к верхним пределам
этих глубин.

І

У вечірній темряві поблизу Нью-Йорка є точка, з якої видно, як на долоні, домівку восьми мільйонів людей.
Велике місто у далечі  мерехтить, мов сніговий замет, або спіраль галактики, яка лежить на боці.
Всередині цієї галактики барними стійками пливуть горнята з кавою, вітрини жебрають у перехожих – юрби черевиків, які не лишають слідів.
Повзуть пожежні драбини, двері ліфтів ковзаючи зачиняються; за дверима з поліцейськими замками – постійне хвилювання голосів.
Тіла-мішки дрімають у тісняві вагонів метро – катакомбах, що біжать вперед.
Я також знаю – не зі статистики – що саме зараз, там в одній кімнаті лунає Шуберт, і для когось ці звуки є реальнішими за все те інше.

II

Безмежність людського мозку стиснута до розміру кулака.
У квітні ластівка вертає до свого торішнього гнізда під стріхою саме тієї клуні, саме у тому селищі.
Вона летить із Трансваалю, перетинає екватор, летить шість тижнів над двома континентами, цілячи саме в ту цятку суші, яка зникає.
А той, хто вміщає сигнали всього життя у кілька дуже простих акордів для п’яти смичків,
той, хто примушує ріку текти крізь вушко голки, - гладкий панок із Відня, якого друзі прозивали Губкою, що спав у окулярах, удосвіта вставав писати музику,
і починали рух чудові багатоніжки нот.  

III

Грають п’ять смичків. Я йду додому прохолодними лісами, а піді мною тріпотить земля, я скручуюся, як ембріон, і засинаю, кочуся невагомим у майбутнє, і раптом відчуваю, що у рослин теж є думки.

IV

На стільки всього нам треба покладатися, аби прожити свій звичайний день – й не провалитися крізь землю!
На сніг, налиплий на схил гори над селищем.
На обіцянки тиші й усмішки із розумінням.
На те, що телеграма про нещасний випадок нас не стосується, і нас не вразить раптом із середини удар сокири.
На осі коліс, які несуть нас по шосе всередині бджолиного рою зі сталі, збільшеного в триста разів.
Але ніщо із цього не варте нашої довіри.    
Ці п’ять смичків говорять, що ми можемо покластися на зовсім інше.
На що? Щось інше, і частину шляху вони ведуть нас за собою.
Так, коли гасне світло на сходах, рука йде – впевнено – за перилами сліпими, які знаходять шлях у темряві.

V

Ми втискаємося за піаніно і граємо в чотири руки у фа-мінорі, два візники в одному екіпажі – це має дещо жалюгідний вигляд.
Здається, наші руки із брязкотом пересувають гирьки туди-сюди, так наче граємо один супроти одного, силкуючись порушити страшний баланс великих ваг – де радість і страждання важать однаково.
Анні каже: «Ця музика – героїчна» - і це правда.
Але ті, що заздрять людям дії, ті, що таємно зневажають себе за те, що вони – не вбивці, вони не впізнають себе у ній.
І багато з тих, які купують і продають людей та вірять, що купити можна всіх, вони не впізнають себе у ній.
Ні, це не їхня музика. Довга мелодія, що залишається собою у всіх своїх видозмінах, іноді мерехтлива й слабка, іноді груба та сильна, слід слимака та сталевий трос.
Набридливий мотив, що саме цієї миті супроводить нас
угору
із глибин.

I
U večernjem mraku nadomak New Yorka, na vidikovcu
odakle se jednim pogledom mogu obujmiti domovi osam
miliona ljudi.
Džinovski grad tamo dalje, dugački je svjetlucavi nanos,
spiralna bočna galaksija.
Iznutra, u galaksiji, kupe sa šanka šoljice za kahvu,
izlozi prose od prolaznika, gomile cipela
koje ne ostavljaju nikakvoga traga.
Pentrajuća požarna stepeništa, vrata liftova koja klize zbirno,
iza vrata s policijskim bravama neprestano burljanje glasova.
Zgčena, dremljiva tjelesa u vagonima metroa, zalijećujućim
katakombama.
Takođe znam – bez ikakve statistike – da upravo sad sviraju
Schuberta u nekoj odaji tamo dalje i da su za nekog tonovi
stvarniji od sveg drugog.

II
Beskrajna širina ljudskog mozga skrvčila se na veličinu pesnice.
U aprilu lasta se vraća svome lanjskom gnijezdu ispod
nastrešice istoga hambara u istome seocetu.
Ona polijeće iz Transvaala, prelazi ekvator, za šest nedjelja
prelijeće dva kontinenta, stremeći tačno prema ovoj
nestajućoj tačci u masi zemaljskoj.
I onaj što hvata signale jednog čitavog života u nekoliko
sasvim običnih akorda na pet žica,
onaj što cijelu rijeku provuče kroz iglene uši,
jest jedan podeblji i mlađi gospodin iz Wiene, od prijatelja
nazvan “Pečurka”, koji je spavao sa naočarima
i u isto vrijeme svakog jutra za radni sto sjedao.
I onda bi zabrzala čarobna stonoga notnog rukopisa.

III
Svira gudački kvartet. Vraćam se kući kroz blagu šumu
sa tlom što se poda mnom ugiba
svijen poput embriona, zaspim, kotrljam bez težine
u budućnost,
osjetivši iznenada kako bilje posjeduje misli.

IV

Toliko moramo vjerovati kako bi mogli dan današnji
preživjeti a da u zemlju ne propadnemo.
Vjerovati u sniježne nanose što se drže grčevito za liticu
brijega nad selom nagnutu.
Vjerovati u obećanja tišine i smijeh zajednički, uzdati se da
strašni telegram nije za nas i da neće biti iznenadnog udara
sjekire.
Vjerovati u osovine točkova koje nas nose autoputem sred
tri stotine puta uvećanog zujanja čeličnog.
Ali ništa od svega ovoga nije zapravo vrijedno našeg
povjerenja.
Pet gudača veli da možemo vjerovati u nešto drugo.
U šta? U nešto drugo, i oni nas prate jedan dio puta k tome.
Kao kad se ugasi svjetlo u stepeništu i ruka prati –
s povjerenjem – slijepi gelender koji je pronašla u mraku.


V

Guramo se ispred klavira i sviramo u četiri ruke u f-molu,
dva kočijaša u istome ekipažu, to izgleda malo luckasto.
Ruke, čini se, prenose zvonku težinu naprijed i nazad, kao
da smo doticali protivtežu
u nakani da poremetimo užasni balans velikih tasova
i patnju koja je je jednako težila.
Annie reče “ova je muzika herojska” i to je istina.
Ali oni koji čkilje ljubomorno u vještog čovjeka, oni koji
sebe najdublje preziru stoga što nisu ubice,
oni se ovdje ne prepoznaju.
I oni mnogi što kupuju i prodaju ljude i što vjeruju da svako
se da kupiti, oni se ovdje ne prepoznaju.
Nije njihova muzika. Dugačka melodija što ostaje samo svoja
u svim promjenama, ponekad blještava i slaba, ponekad
hrapava i snažna, pužev trag i čelično uže.
Uporni napjev koji nas prati upravo sada
dok dižemo se
iz dubina.

I
Vakara tumsā kādā vietā ārpus Ņujorkas ir skatupunkts, no kura tu ar vienu vienīgu acu uzmetienu vari aptvert astoņu miljonu cilvēku mājas.
Milzu pilsēta tur tālumā ir gara, mirdzoša kupena — Spirālgalaktika no sānsskata.
Galaktikas iekšienē kafijas tasītes tiek bīdītas pa leti, skatlogi ubago no garāmgājējiem, lērums kurpju, kas neatstāj nekādas pēdas.
Ugunsdzēsēju trepes pie mājām, lifti aizveras, nemitīga balsu
ala aiz durvīm ar dubultatslēgām.
Sakņupuši, pusaizmiguši ķermeņi metro vagonos, uz priekšu traucošajās katakombās.
Un es zinu — bez jebkādas statistikas —, ka tur, kādā istabā, tieši tagad kāds spēlē Šūbertu un kādam šīs skaņas ir īstākas par visu citu.

 

II
Cilvēka smadzeņu bezgalīgie plašumi ir saņurcīti dūres lielumā.
Aprīlī bezdelīga atgriežas uz savu pērno ligzdu zem jumta pie notekcaurules tieši tai pašā klētī, tai pašā pagastā.
Tā lido no Transvālas, šķērso ekvatoru, sešās nedēļās pārlido divus kontinentus, stūrē tieši uz šo cietzemes niecīgo punktu.
Un viņš, kas noķer vesela mūža signālus diezgan parastos akordos, rakstītus pieciem stīgu intsrumentiem,
viņš, kas liek upei tecēt caur adatas aci, ir tukls pajauns vīrs no Vīnes, draugi viņu sauca par “Švammi”, viņš gulēja, nenoņēmis brilles, bet no rīta
noteiktā stundā stāvēja pie rakstāmpults.
Un nošuraksta brīnišķīgie simtkāji sāk kustēties.
 
 

III
Stīgas spēlē. Es eju mājās cauri iesilušiem mežiem ar atsperīgu zemi zem kājām,
saraujos
okurā kā nedzimis, aizmiegu, bezsvara stāvoklī ieripoju nākotnē, pēkšņi jūtu, ka augiem ir domas.

 

IV
Tik daudz kam mums jāuzticas, lai mēs spētu dzīvot savu dienišķo dienu, zemē neiegrimstot!
Jāuzticas sniega masām, kas turas pie kalnu nogāzes virs ciemata.
Jāuzticas klusuma solījumiem un saprašanās smaidam, jāuzticas tam, ka telegrammas par nelaimi neattiecas
uz mums un ka pēkšņā cirvja cirtiena no iekšienes nebūs.
Jāuzticas riteņu asīm, kas pa lielceļu mūs nes trīssimt reižu palielinātā tērauda bišu spietā.
Bet nekas no tā visa patiesībā nav mūsu paļāvības vērts.
Stīgas saka, ka mēs varam uzticēties kaut kam citam.
Kam? Kaut kam citam, un tās mūs kādu gabaliņu pavada uz turieni.
Kā tad, kad kāpņu telpā nodziest gaisma un roka — ar paļāvību — seko aklajām margām, kas zina ceļu tumsā.

 

V
Mēs saspiedušies kopā pie klavierēm un
etrrocīgi spēlējam fa-minorā, vienas ekipāžas divi ku
ieri, izskatās nedaudz smieklīgi.
Šķiet, rokas pārvieto skanošus svariņus turp un atpakaļ, it kā mēs kustinātu atsvarus,
cenzdamies izjaukt lielās sviras šaušalīgo līdzsvaru: prieki un ciešanas sver tieši tikpat.
Annija teica “šī mūzika tik heroiska”, un tas ir tiesa.
Bet tiem, kas skaudīgi šķielē uz rosīgiem vīriem, tiem, kuri pašos pamatos ienīst sevi par to, ka nav slepkavas,
viņiem viss te šķitīs svešs.
Un visi tie daudzie, kas pērk un pārdod cilvēkus, uzskatot, ka visi ir pērkami, viņiem viss te šķitīs svešs.
Tā nav viņu mūzika. Garā melodija, kas visās pārvērtībās nezaudē sevi, dažreiz mirdzoša un nevarīga, dažreiz raupja un stipra, gliemežu sliedes un tērauda kabelis.
Neatlaidīgā dungošana, kas tieši tagad mums seko
augšup
pa dzīlēm.