Paul-Eerik Rummo

1

The sea withdraws into itself. It is ebb tide.
On the dunes a streak of storm-foam fades.

Listen: what is the breeze rustling,
ominous and lurking?

Saw grass, oh friend, saw grass.
And gathering before us a cloud-mass.

There is a sudden fear. Look, in a vision,
a child in the saw grass wounds its hand,

a couple of lovers who run, fearless,
along the beach, barefooted,

barefooted and in their veins the windwine — — —
Saw grass, oh friend, saw grass.

Let it, let it, stop to complain,
there is not a single child on the beach,

none of us is barefooted.
Why does pain still not leave?

Saw grass rustles stiffly.
All those who wish to remain children

hoping that the cloud, the large black one,
never touches their love, —

all those who for a moment met in me,
for a moment I saw their dangers,

for a moment heaven got mixed up with earth,
for a moment I understood: no longer

can I stand hesitating and silent where one should
simply cry the bad into the good — — —

Saw grass, oh friend, saw grass.
And gathering before us a cloud-mass.

On the dunes a streak of storm-foam fades.
The sea withdraws into itself. It is ebb tide.

2

Yes, to be, to be, certainly to be
                                  (Ah, only one lap, only one lap on which to rest
                                                                                                      my head!)

and from the scabbard of doubts and boredom
                                 (Ah, only one lap, only one lap on which to rest
                                                                                                      my head!)
to draw the sword, when meanness and stupidity
                                 (Ah, only one lap, only one lap on which to rest
                                                                                                     my head!)
threaten to drown my childish childhood dreams
                                  (Ah, only one lap, only one lap on which to rest
                                                                                                     my head!)
in the mud of deceptions.

Thus to be, and at the same time to know
that life is not our struggle, to know
that what is coming is greater than me
and also greater than my enemy. Thus to be, and at the same time
to think of the children yet unborn whose laughter
destroys the swords of both of us.
Thus to be, to be, to be, and at the same time to think
of those whose name no one yet knows.

Ah, only one lap, only one lap on which to rest
my head!

Only one lap, only one lap on which to rest my head!!

I
Море вспять идет в глухой тоске.
Клочья пены всюду на песке.

Кто там, кто, свою почуя власть,
шепчет, угрожая и таясь?

Слышишь? Уж не шепот — скрежет, стон...
Остролист... Я знаю, это он.

Жутко мне. Я будто вижу вновь
пару юную... Я вижу кровь,

руки в кровь изрезаны у них,
в буре затерявшихся, босых,

одиноких, только стук в груди...
Ах, оставь их, остролист, уйди!

Ах, оставь, я больше не могу,
никого там нет на берегу,

и из нас двоих никто не бос...
Что ж лицо твое мокро от слез?

Ах, осока, скрежет свой уйми!
Все, кто снова хочет стать детьми,

верят кто, кто этот лист в крови
не коснется светлой их любви,

кто опять с бедой наедине —
все они на миг сошлись во мне,

я теперь, на этом берегу,
понял я: Я БОЛЬШЕ НЕ МОГУ.

Медлить не могу, не вправе ждать
там, где должен выть, вопить, орать —

так, чтоб голос мой, мое нутро
разом обращали зло в добро!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  

Берег. Дюны. Ветра злобный свист.
Клонится, скрежещет остролист.

Море вспять идет в глухой тоске.
Клочья пены всюду на песке.

II
Да! Быть, быть! Непременно быть!
               (ах, грудь одну, одну лишь грудь — к лицу прижать!)
Быть, чтоб из ножен тьмы и отупенья
               (грудь, грудь одну, одно лишь лоно!)
меч мщенья выхватить, коль низость низких
               (одно-единственное, ах, одно лишь лоно!)
сны детские мои, мою мечту
               (одно, неведомое, ах, одно лишь лоно!)
грозит втоптать в трясину лжи и фальши.

Так быть. И в то же время знать,
что жизнь не только поединок наш,
что тот, кто нам идет на смену,— больше
меня и моего врага. Так быть
и помнить каждый миг о тех, кто миру
еще не явлен, чей невинный смех,
чей лепет неразумный нас обоих
заставит выронить оружье. Быть и помнить
о тех, кто именем еще не назван.

Но только б грудь одну — к лицу прижать!
Одно-единственное, ах, одно лишь лоно!

1
Slūgsta jūra. Grįžta atgalios.
Putų pėdos potvynio keliuos.

Ar girdi... kas vogčiomis antai
sėlina šnarėdamas piktai?

Drauge mano, tai aštri žolė.
Debesis kaip siena netolies.

Vaiko verksmą išgirstu šalia,
jam rankas sukruvino žolė,

ir matau įsimylėjėlius basus
bėgančius; jiems nieko nebaisu,

nebaisu, kai gyslom – vėjo vynas. – – –
Vėl aštri žolė vaidentis ima.

Baimintis paliauk. Nusiramink,
jokio vaiko verkiančio aplink,

mes prie jūros nebasi abu.
Argi sielvartausime abu?

Aštrios žolės šiurkščiai sušnarės.
Tie, kas likti kūdikiais norės

ir tikėt, jog viesulas kraupus
niekada jų meilės neužpūs, –

šį akimirksnį su manimi,
jų pavojai man nesvetimi,

šį akimirksnį dangus pavirs žeme,
šį akimirksnį sakau sau: ne,

negaliu dvejoti, kai turiu
blogį tučtuojau paverst gėriu. – – –

Drauge mano, tai aštri žolė.
Debesis kaip siena netolies.

Putu pėdos potvynio keliuos.
Slūgsta jūra. Grįžta atgalios.

2
Taip, būti, būti, būtinai ištverti
                              (Ak, tiktai prieglobsčio vienintelio, kur                                                                                                 glaustum galva!)

iš abejonių ir bukybės dėklų                                                                                                           (Ak, tiktai prieglobsčio vienintelio, kur                                                                                                  glaustum galva!)    

ištraukti kalaviją, kai niekšybė                                                                                                       (Ak, tiktai prieglobsčio vienintelio, kur                                                                                                  glaustum galva!) 

vaikystės mano vaikiškus sapnus
                              (Ak, tiktai prieglobsčio vienintelio, kur                                                                                                  glaustum galva!)
dumble nusivylimų paskandint grasina.

Taip, būti, būti ir drauge žinoti,
jog mūs gyvenimas ne vien tiktai grumtynės,
žinot, jog tas, kursai ateis, pranoks
mane ir mano priešininkus. Taip, būti ir drauge galvoti
apie negimusius vaikus, kurių krykštimas
mūs abiejų kalavijus sutrupins.
Taip, būti, būti, būti ir galvoti
dar apie tuos, kurių vardų nežino niekas.

Ak, tiktai prieglobsčio vienintelio, kur glaustum galva!
Tiktai prieglobsčio vienintelio, kur glaustum galva!!