Dmitry Kuzmin
russe
To A Sad Daughter
All night long the hockey pictures
gaze down at you
sleeping in your tracksuit.
Belligerent goalies are your ideal.
Threats of being traded
cuts and wounds
- all this pleases you.
0 my god! you say at breakfast
reading the sports page over the Alpen
as another player breaks his ankle
or assaults the coach.
When I thought of daughters
I wasn't expecting this
but I like this more.
I like all your faults
even your purple moods
when you retreat from everyone
to sit in bed under a quilt.
And when I say 'like'
I mean of course 'love'
but that embarrasses you.
You who feel superior to black and white movies
(coaxed for hours to see Casablanca)
though you were moved
by Creature from the Black Lagoon.
One day I'll come swimming
beside your ship or someone will
and if you hear the siren
listen to it. For if you close your ears
only nothing happens. You will never change.
I don't care if you risk
your life to angry goalies
creatures with webbed feet.
You can enter their caves and castles
their glass laboratories. Just
don't be fooled by anyone but yourself.
This is the first lecture I've given you.
You're 'sweet sixteen' you said.
I'd rather be your closest friend
than your father. I'm not good at advice
you know that, but ride
the ceremonies
until they grow dark.
Sometimes you are so busy
discovering your friends
I ache with a loss
— but that is greed.
And sometimes I've gone
into my purple world
and lost you.
One afternoon I stepped
into your room. You were sitting
at the desk where I now write this.
Forsythia outside the window
and sun spilled over you
like a thick yellow miracle
as if another planet
was coaxing you out of the house
— all those possible worlds! -
and you, meanwhile, busy with mathematics.
I cannot look at forsythia now
without loss, or joy for you.
You step delicately
into the wild world
and your real prize will be
the frantic search.
Want everything. If you break
break going out not in.
How you live your life I don't care
but I'll sell my arms for you,
hold your secrets for ever.
If I speak of death
which you fear now, greatly,
it is without answers,
except that each
one we know is
in our blood.
Don't recall graves.
Memory is permanent.
Remember the afternoon's
yellow suburban annunciation.
Your goalie
in his frightening mask
dreams perhaps
of gentleness.
Published with permission of the author
Production audio: Literaturwerkstatt Berlin 2010
Загрустившей дочери
Всю ночь твои хоккейные картинки
пялятся на тебя,
спящую в спортивном костюме.
Задиристые вратари — твой идеал.
Угрозы на продажу выставить,
ушибы, травмы —
всё это по тебе.
Ах, чёрт! — ты восклицаешь, завтракая,
спортивные страницы над тарелкой хлопьев:
ещё один игрок сломал лодыжку
или разругался с тренером.
Когда я думал о дочках,
я такого не ждал,
но так мне нравится даже больше.
Мне нравятся все твои прегрешения,
даже когда тебе фиолетово,
то есть когда ты сбегаешь от всех
и сидишь на кровати под одеялком.
Говоря «нравится»,
я, конечно, имею в виду «люблю»,
но это тебя смущает.
Ведь чёрно-белые фильмы не для тебя, ты выше этого
(часами уламывал посмотреть «Касабланку»),
хотя тебя и тронула
«Тварь из Чёрной лагуны».
Когда-нибудь я (а может, и кто другой)
поплыву за твоим кораблём,
а ты, услышав сирену,
прислушайся. Потому что если уши зажмёшь,
не случится вообще ничего. Так и останешься прежней.
Твоё дело, попробуй, рискни
своей жизнью ради ярящихся вратарей,
ластоногих тварей.
Ворвись, если хочешь, в их пещеры и замки,
в их стеклянные лаборатории. Главное —
не дай никому одурачить себя, кроме себя самой.
Это был мой первый урок для тебя.
Ты ответила, что тебе как раз сладких шестнадцать.
Я бы лучше был тебе лучшим другом,
чем отцом. Советчик из меня не особо,
ты знаешь сама, я гарцую
на церемонных формальностях,
пока их смысл не затмится совсем.
Порой ты так занята,
открывая для себя своих друзей,
что у меня болит и ноет, как от потери,
но это всего лишь скаредность.
А порой и мне случалось уйти
в мир, где мне фиолетово,
и потерять тебя.
Как-то днём я зашёл
к тебе в комнату. Ты сидела
за столом, где я сейчас всё это пишу.
Форзиция цвела за окном,
и солнце тебя заливало,
словно густое жёлтое чудо,
как если бы с какой-то другой планеты
тебя уламывали выйти из дому
— ведь столько возможных миров вокруг! —
но ты была занята математикой.
Теперь не могу смотреть на эту форзицию
без чувства потери, без радости за тебя.
Ты осторожно вступаешь
в наш безумный мир,
и главной наградой тебе
будет неистовый поиск.
Так желай всего. А если ломаешь и рушишь,
то на выходе, не на входе.
Как ты живёшь — твоё дело,
но я запродам свои руки ради тебя,
а твои секреты сохраню навсегда.
Если же говорить о смерти,
которая сейчас пугает тебя, ещё как,
то ответов тут нет,
только вот что: каждый,
кого мы знаем,
у нас в крови.
Могилы тут ни при чём.
Память неизбывна.
Вспомни то полуденное
пригородное жёлтое благовещенье.
А твой вратарь
под своей устрашающей маской
мечтает, возможно,
о нежности.