Igor Belov  (Игорь Белов)

Translator

Однажды отец нашел руки. Свои собственные. Они были спрятаны в карманах пальто. Правый кулак стиснут сильней, чем левый.

Сначала вытащил правую. Проделал он это, хватаясь зубами за кожу. Рука упала на пол, стало больно. Ногой перевернул ее на тыльную сторону, распрямил все пять пальцев. Перед использованием протер руку коленом во фланелевой штанине. Левую руку вытащил из кармана вместе с клочком зацепившейся подкладки. С усилием распрямил, надел и домыл.

Через несколько дней, освоившись, руки вовсю ели, пили и щелкали пальцами. Вскоре им захотелось драться. И тогда отец показал им меня.

                       Ярине Козаренко

Стихи — это неудавшиеся попытки самоубийства,
дождь начинается с тучи, смерть начинается с
осени, ты начинаешься с меня,
смотреть на часы — это как прорастать травой,
никогда не забуду, как ты танцевала в темноте,
уставшая и без музыки, никогда не забуду эту осень, это лезвие, эти
вены, эту петлю, твой язык, словно нож, скользивший по шее.

Заботиться о бродячих псах, читать пожелтевшие
газеты, расчесывать волосы. Открывать евангелие
на любой странице, долго читать, долго читать вслух так,
будто это я в начале нашей эры бродил по свету, так, будто
это я лгал апостолам, так, будто это меня
распяли.

Общаться с поэтами и прочими художниками —
скульпторами-актёрами, следить за развитием политических событий,
так, словно телевизор — это огромное окно в пространство.
Больше всего почему-то люблю фотографироваться среди голых
ландшафтов, скажем, осенью, очень жалею, что
нельзя сфотографировать запах, тот, что за кадром,
так что приходится всё это описывать, нанизывая на простую бумагу
длинные вереницы слов, приходится много
пить, чтобы писать, просто много пить, просто
много писать.

Никогда не забуду, как ты танцевала в темноте, ибо
дождь начинается с тучи, смерть
начинается с осени, ты начинаешься с меня.

Ты остаёшься в моих воспоминаниях, словно на проявленных
фотоплёнках, чаще всего вспоминаю тебя, находясь в
темноте (во сне, например), чаще всего  вспоминаю
тебя, танцующей в темноте: без
музыки, уставшую, но счастливую.

Ты любишь меня? — спрашивает тебя Иисус,
отрезая ухо Ван Гогу.

Время от времени, чтобы изменить свою жизнь, принимаю ислам
или вступаю в какую-нибудь коммунистическую партию,
валяю дурака, почти отказавшись
от наркоты, уклоняюсь от секса, помня, как
ты танцевала в темноте. Слишком много внимания
уделяю кулинарии, сбору опавших листьев,
желудей, старательно подкапываю молодые деревья, дождь
начинается с тучи, смерть начинается с осени,
ты начинаешься с меня.

Ты проснёшься утром и скажешь: знаешь,
ты, типа, писатель, инженер человеческих душ,
представитель культурной интеллигенции, ну и всё такое,
что ты во мне нашёл, я ведь даже не понимаю, о чём ты пишешь,
я ведь даже не знала, что ты — поэт, мне просто глаза понравились. И причёска.
Я буду лежать рядом, будет холодная поздняя осень, я даже подумаю:
блин, я постоянно пишу об осени, листьях, и вот она здесь, любовница смерти,
поздняя осень, блин. Повернусь и скажу:

я бросил курить, когда город спал,
я прочёл смску, ключи достал,
наощупь замком погремел в ночи,
вошёл и в комнате свет включил,
швырнул в угол сумку, налил себе рому
и подумал: ну вот, наконец-то дома.
Где я только не был, не вспомнить мне,
на тропинке смерти, любви на дне.
Жил один, и пороков успел набраться,
написал две книги, теперь мне двадцать.
И за то, что дышу, за то, что я тут,
пусть наша жизнь — вокзал и фастфуд,
за то, что пишу, и за то, что живу,
за хорошие фильмы, крутую траву,
за ласковый свет твоего лица,
за всю эту музыку без конца,
за эту вот сцену и микрофон,
за мой разряженный телефон,
за твой смс: буду в шесть, не позже,
благодарю тебя, Боже!

Ты улыбнёшься и скажешь: за это я тебя и люблю, глупый.
Я скажу: надо вставать, десятый час, мне на работу.
А ты опять улыбнёшься и скажешь: нет, еще раз, хотя б один раз.
И я отвечу:

пусть всё будет так, как захочешь ты,
лишь бы лица твоего черты
я мог бы видеть, твоей руки
касаясь нежней, чем пером — строки.
А потом в больнице — вот божий знак —
врач мне скажет: парень, у тебя рак,
и придётся, твоих не обнявши плеч,
через восемь месяцев в землю лечь,
и уста небес заставит молчать
могилы каинова печать.
Пройдёт лишь год — вроде был, да сплыл —
и тебя поцелует какой-то дебил,
а ты скажешь ему, погасивши свет:
у меня в любовниках был поэт,
умер в двадцать лет, у него был рак,
жаль его, конечно, но рак — это рак.
Только если со смертью не всё пройдёт,
если реки навек не уйдут под лёд,
и поэзии сумрачное тепло
будет греть нашу осень, я всем назло
так и буду смотреть на тебя, тебя
больше жизни и этих стихов любя.

            Оксане Луцишиной

Стихи, долгие, как женские оргазмы, и такие же
беззащитные; и внезапные, как набеги монголо-татар.
Комната, вся наполненная холодом, карта мира, похожая на
признание в любви, грязный пол,
розетка и сервант.
Жить — это значит ежедневно себя изматывать, чтобы заснуть,
дышать — чтобы дождаться сигареты, видеть —
чтобы отыскать зеркало.
Мне бы всего лишь намёк, чтобы мои радары уловили твой след,
мне бы ещё пару жизней, чтобы выжить, мне бы
дожить до утра, чтобы тебя выследить, мне бы
ещё бутылку, чтобы взять интервью у ангела, мне бы ещё две, чтобы заснуть.
Мы не попадём в утренние газеты, нас не поймают радиоволны,
прошлое — это не то, что с нами было, а то, что мы помним.
Лучше всего о нас напишут в некрологах, самый выдающийся
наш поступок — это смерть, идеальный способ любви — любить саму любовь.
Отправимся ночью, чтобы не бояться собственной тени, будем
слушать музыку, чтобы не замёрзнуть, будем
пересчитывать любимых поэтов, словно последние патроны.
Утро — такое солнечное, что хочется доить коров,
а не умирать, роса — такая холодная, что хочется ходить босиком,
кофе — такой ароматный, что хочется дышать.
Садимся в самолёт, заводим двигатель.
Перед взрывом поцелуемся.

Главное — дожить до сентября, дотянуть,
не разучиться дышать, не сойти с ума.
Заблудшей душой шататься по ночным городам, переходить
с одной пустой улицы на другую — это как разглядывать
старые фотографии, где рядом с тобой умершие друзья,
бросать окурки в воду, вдруг озябнуть, поднять голову и
понять, что на самом деле смотришь вниз, что там точно так же
бродят те, кого ты давно потерял, так же мёрзнут, так же
нервно затягиваются, и такая пустота разделяет вас, и такой холодный
воздух;

главное — дожить до осени, дышать,
иногда плакать, быть, как всегда, сильным,
быть душой всех компаний, приветливо со всеми здороваться,
изредка плакать, кусая губы, главное —
дожить до осени, не затянуть петлю в одинокой комнате, не
сойти с ума, дышать, главное — не пойти на дно, не почувствовать,
как тёплая иллюзия кровью струится по телу;

главное — пережить эти ночи, а для этого:
курить, читать, разбить что-нибудь или порезать, выть, изредка
плакать, лежать в теплой кровати и снова плакать,
знаешь, когда тебя нет, они приходят по ночам, говорят со мной,
смеются, но я их не вижу, знаешь, я слышу музыку, стоны
знаешь, без тебя все вокруг — кино, и оно черно-белое;

главное — дожить до осени, что-то делать,
читать хорошие стихи, заниматься любовью с кем-то, кроме тебя —
это всего лищь доводить себя до изнеможения, главное — дождаться осени,
желтых листьев, покоя, чтобы можно было поднимать с земли
яблоки, теплые и уставшие, как любимая женщина,
заниматься любовью с кем-то другим, задыхаться, думая при этом о тебе —
это лучшее, что у меня есть.

женщина режет вены
                                      потому что не хочет старости
привычно кухонным ножом
                                      как будто вскрывает шпроты
квелый ангел,
                       дебелый доктор и санитар-очкарик –
та еще компания для этой грязной работы
от их идеализма у нее кругом идет голова
и катится бледное солнце за киоск напротив
как ей улизнуть
                    проскользнуть ей как
                                                           в узкий порез от ножа
и каким ей потом коридором
                                       если все как один будут против
вихрем выносит ее –
                        просто так – «тху…» –
                                                                  по спирали аорты
доктор подносит ей зеркальце –  
думает, все-таки женщина,
                                                 а вдруг передумает, может
но – дудки, ни за что, никогда,
                                                уж если она идет, то идет
женщина, знаешь ведь сам, – упрямое существо,
                                            прости ее, Боже…

бывает, Господь сотворит кого-то
без предохранительного клапана
даст ему кожу такую тонкую,
чтоб сердце просвечивало
под кожу зальет ему кровь,
чтоб на асфальт капала
и пустит его самой долгой дорогой на свете
мол – иди себе, человечек
несовершенной конструкции
вроде бы все при тебе: и ноги, и руки есть
только вот нет у тебя
для щемящей боли ущелья
для слезы слезостока
для души отдушины
и несет свой груз человек, сколько может, едва дыша,
до краев заправляясь бухлом снова и снова,
но как бы там в пятках не билась его душа,
а не предусмотрено
выхода запасного
и живет себе человек, аж ходовая износится,
аж Господь поймет, что коробка передач пуста.
И под давлением обстоятельств кровь так и хлещет из носа.
И лежит человек на дороге.
И – ни облачка на устах.

множество вещей исчезает быстрее
                                                       чем мы успеваем их заметить
много чего вообще не появляется
                                                            в нашем поле зрения
как тот человечек, которого нужно расстрелять
в воскресном тире в парке культуры и отдыха
лет так двадцать тому
пока я успеваю прицелиться
он уже давно не выныривает
кто убил человечка-смертника
                                      той крошечной пулей
                                      из того ружья с кривым стволом
кто успел его заметить?
кому удалось пристреляться
за те несколько
скоротечных летних воскресений
из которых почти все уже в прошлом?

какой-то ранней осенью,
                                     когда назойливый рой мыслей
не сможет добудиться тебя на рассвете
на том последнем плацдарме сна,
                                     с которого уже некуда отступать,
ты оглянешься на всё это,
                                     словно увидев впервые:
домик на взгорье,
весь в зарослях дикого винограда
                                     и расхристанных хризантем,
аскетичная кровать,
которая помнит все произнесённые здесь молитвы,
сложный человек за стеной,
                                     с которым не сложилось...
признайся в своём поражении,
                                     в конце концов признайся в своём поражении
этой раненой осенью,
                                     которая, как отставший от своих рядовой,
обессиленно волочёт за собой кровавый след —
подальше от людей,
                                     подальше от их охрипшего радиоприёмника,
что каждый час передаёт новости с линии фронта,
подальше от линии фронта,
                                     которая никогда не бывает прямой, как горизонт,
уж лучше сказать — ломаной,
                                     как язык на оккупированной территории,
как кардиограмма твоего сердца,
                                     которое всё ещё бьётся с самим собою
за право не биться

О чём пишут современные поэты?
Современные поэты пишут об ускользающей, прихотливой
субстанции своего страха; сатана поэзии смазывает
сажей замки на дверях, и ты сидишь со своими страхами
и пишешь об этом стихи, текст за текстом,
вот такое впечатление
остаётся
от современной
поэзии.

В то же время есть отдельные социальные группы, которые мало интересуются
субстанцией страха. Я имею в виду средний бизнес.
Демоны чёрного нала,
которые поднимают с колен
республику,
признавая лишь двух настоящих друзей —
друга Стечкина
                              и друга Макарова.
Поэты не знают о любви ничего,
любовь — это желание иметь детей после дефолта.

Кто видел солнечные небоскрёбы в центре, тот меня поймёт.
В одном из них жил Марат,
                                                который тянул
                                                                           трубу через Кавказ,
и дотягивал её уже до границы.
Ну, и всё было хорошо —
благословение со стороны московского патриархата
и крышевание со стороны областной администрации,
и три женщины, которых он любил и содержал,
то есть жена, любовница и ещё одна баба, с которой он трахался,
одним словом — интенсивная личная жизнь.
Но что ему не давало покоя — это его сны,
в которых он выползал на жгучие поля Андалузии
и сидел на белом песке,
напевая —

о, Андалузия, женщина
с чёрной кровью,
эта твоя чёрная кровь
чернее месопотамской нефти.

О Андалузия тишины,
Андалузия страсти,
я твой пёс, Андалузия,
твой беспонтовый бродяга.

Но все три женщины говорили ему — Марат, ёбаный в рот, Марат,
в стране, Марат, бардак, возьми кредит, разрули с растаможкой,
кровь, Марат, кровь в твоей трубе, кровь на твоих пиджаках.

Но, засыпая, он в сотый раз повторял:

Твои чёрные-чёрные волосы
длиннее коридоров Рейхстага,
длиннее очереди у Мостиски,
длиннее фамилий венгерских депутатов.

И кто был на окружной в районе ростовской трассы,
тот знает этот частный сектор. В одном из тех коттеджей
и жила третья женщина Марата,
                                                          там он
                                                                       и забухал.

Что-то в нём сломалось, он взял таки этот
кредит и приехал к своей третьей
                                                            женщине
                                                                              с чемоданом
                                                                                                      бабла.

Вот, — сказал со злостью, — сто штук, мой кредит,
мои пароходы и порты.
И уже после этого забухал.
Возможно, в нём тоже
заговорила субстанция страха, потому что он пил
день, потом пил ещё один день, потом снова пил,
выпил духи сальвадор дали,
всё повторяя — моя Андалузия, моя Гренада.

Потом в коттедже они делили его тело.
Мне, — сказала жена, — по хуй бабки,
мне нужен он, я забираю его.
Нет, — сказала любовница, — мне тоже по хуй бабки,
тем более я была в доле,
но его забираю я.
А третья сказала, — а вот мне бабки абсолютно не по хуй,
вы не подумайте, что я такая сука,
просто сто штук это деньги всё-таки, но его я тоже любила,
он даже духи мои выпил,
поэтому он достанется мне.

И вот они сидели над его телом
и делили его между собой,
потому что есть много причин держаться за близких нам людей,
потому что так или иначе любовь — это командная игра,
потому, в конце концов, что больше смерти
каждый из нас боится
остаться
один на один
со своей
жизнью.

Донбасс весной тонет в тумане, и солнце прячется за сопками.
Поэтому нужно знать места,
нужно знать, с кем договариваться.

Это был рабочий бывшего насосного цеха,
мужик, потрёпанный алкоголизмом.
— Мы, — сказал при знакомстве, — рабочие насосного цеха,
всегда считались элитой пролетариата, ага, элитой.
В своё время, когда всё полетело к ебеням, много кто
опустил руки. Только не работники
насосного цеха, только не мы.
Мы тогда собрали независимые профсоюзы горняков,
захватили три корпуса бывшего комбината
и начали выращивать там грибы.

— Как грибы? — не поверил я.
— Так. Грибы. Хотели выращивать кактусы с мескалином, но у нас,
в Донбассе, кактусы не растут.

Знаешь, что главное, когда выращиваешь грибы?
Главное, чтоб тебя пёрло, точно, друг, — главное, чтобы пёрло.
Нас — пёрло, поверь мне, нас и сейчас прёт, возможно, потому,
что мы всё-таки элита пролетариата.

Ну, и, значит, что — мы захватили три корпуса
и высеяли наши грибы.
Ну, и там — радость труда, чувство локтя,
сам знаешь — это пьянящее ощущение трудовых свершений.
А главное — всех прёт! Всех прёт и без грибов!

Проблемы начались уже через пару месяцев.
У нас тут серьёзный район, сам видел,
недавно сожгли заправку, причём милиция
там всех и накрыла, они даже заправиться
не успели, так хотели её сжечь.
И вот одна бригада решила на нас наехать,
решила забрать наши грибы, ты представляешь?
Я думаю, на нашем месте каждый
прогнулся б, такой порядок — прогибаются все,
каждый в меру своего
                                        социального
                                                                статуса.

Но мы собрались и подумали — хорошо, грибы — это хорошо,
но дело не в грибах, и не в чувстве локтя,
и даже не в насосном цехе, хотя это был аргумент.
Просто мы подумали — вот сейчас взойдёт урожай, вырастут
наши грибы, вырастут и, условно говоря, заколосятся,
и что мы скажем нашим детям, как мы посмотрим им в глаза?
Просто есть вещи, за которые ты должен отвечать, от которых
ты не можешь просто так отказаться.
Вот ты отвечаешь за свой пенициллин,
а я отвечаю за свой.

Одним словом, сошлись прямо на грибных плантациях. Там мы
их и повалили. И когда они падали на тёплые
сердца грибов,
мы думали —

Всё, что ты делаешь своими руками, работает на тебя.
Всё, что ты пропускаешь через собственную совесть, бьётся
в такт с твоим сердцебиением.
Мы остались на этой земле, чтобы нашим детям недалеко
было ходить на наши могилы.
Это наш остров свободы,
расширенное сознание
сельского хозяйства.
Пенициллин и Калашников — два символа борьбы,
Кастро Донбасса ведёт партизан
сквозь туманные грибные плантации
к Азовскому морю.

— Знаешь, — сказал он мне, — ночью, когда все засыпают
и тёмные почвы впитывают в себя туман,
я даже во сне чувствую, как земля движется вокруг солнца,
я слушаю, слушаю, как они растут —

грибы Донбасса, неслышные химеры ночи,
выходя из пустоты, вырастая из каменного угля,
пока сердца стоят, словно лифты в ночных домах,
грибы Донбасса растут, растут, не давая умереть
от тоски всем разуверившимся и пропащим,
потому что, чувак, пока мы вместе,
до тех пор есть кому перекапывать эту землю,
находя в её тёплых внутренностях
чёрный цвет смерти,
чёрный цвет жизни.

Глубокая ночь стояла над нами,
и звёзды светили нам с небес.
И вот именно такой глубокой ночью
мы выбирались из бундеса.

И когда такая ночь и никого вокруг,
и радио говорит лишь по-польски,
на крайняк — по-немецки,
всегда вспоминаешь всех родных и близких.

Вот и я вспоминал себе, вспоминал, и не мог вспомнить.
Как же так, думал, вся жизнь — как это
польское радио: никакого тебе уважения к православным,
демократия, думал я, ебал я такую демократию.

Что скрывала эта ночь? С чего всё началось?
Партнёры в Берлине, стрелки у русской синагоги,
нормальный курс, гарантия на полгода
с правом продления.

И вот эта женщина, эти ночи, полные огня,
отель, в котором она работала,
и я шептал ей — Натаха, твоё сердце сейчас в моих руках,
я чувствую, какое оно нежное и горячее,
и она смеялась, отводя глаза, — придурок, ну это ж не сердце,
это силикон, отпусти его, это совсем не сердце, сердце у меня твёрдое и холодное,
как хоккейная шайба.

И вот мы вместе выбирались из бундеса, с её документами и моими долгами,
словно Мария и Иосиф на двух ослах,
покупая на заправках только самое необходимое —
консервы и презервативы.

Уже где-то под Варшавой, когда и консервы не лезли,
и радио глохло от усталости, я начал засыпать,
поднимаясь в поднебесье.
И тогда на трассе появился мотель.
Она его первая заметила.
Первая она в него и вошла.

Натаха, просил я её, только не радио, ещё
пару часов, Натаха, дай остыть своему силикону,
выключи на хуй это радио «Мария», что ты хочешь услышать?
Какие новости могут быть у католиков?
У них нет новостей со времён последнего крестового похода.
Дай отдохнуть своему сердцу, шептал я, доставая
свои пилки и ножницы,
дай ему отдохнуть.

Через два часа, проснувшись, вытащил её из душа и перенёс
в машину. Ну, думаю, в самом деле — не прятать же её в багажник, тупо как-то:
любимую женщину совать в багажник, пусть уже сидит рядом со мной,
доеду до Мостиски — похороню по-людски.

И уже на самой границе, не знаю, что со мной случилось,
утро было холодным и свежим, и я
на минутку вышел себе отлить.

И вот тогда они и вычислили наш мерседес —
трое берлинских знакомых, которые шли по следу, вынюхивая нас
среди тёмных дорог, теперь стояли возле машины и говорили —
тихо, говорил один другому, тёлка спит, он где-то рядом, тихо,
не разбудите тёлку,
не разбудите тёлку.

Что такой смурной, братишка, — спросил украинский таксист,
уже на выезде из Мостиски, — что за дела? А что я мог ему сказать?
Я словно пилот Люфтваффе,
будто юнкерс мой подбили, а сам я успел выпрыгнуть.
Мне бы радоваться, а я стою посреди леса
и лишь повторяю: блядь, ну откуда здесь столько
белорусских партизан?

Ну что, дальше водитель начал петь,
ясное дело — бандитские песни,
такие замороченные, что их никакими словами не перескажешь,
но примерно такое:

не плачь, моё сердце, не плачь,
не мучь свою душу картонную,
мы ещё встретимся
где-нибудь за кордоном.

пройдя таможню,
ещё повезёт увидеться
по ту сторону жизни
где-то в районе Винницы.

я эти люблю равнины
даже без кокаина,
небо в мартовских тучах,
но ты меня, сердце, не мучай.

брошу всё, что вынес,
перепродам свой бизнес,
выйду на берег Дуная
и в ящик сыграю.

Харьков, 94-й год. Напряженная
криминогенная ситуация. В городе действует
преступная группировка, которая бомбит обменники,
на государственном радио их называют “группой дерзких молодчиков”;
и вот эта группа дерзких молодчиков
долго пасет оптовый обменник в центре,
пасет-пасет и наконец выясняет,
что в обменнике
сейчас лежит несколько мешков бабла —
брезентовые мешки с баблом,
которые до завтра никто не будет вывозить.
Тогда они празднично одеваются
и идут бомбить
обменник.

А обменник находится в самом
центре; они еще пропускают набитый
народом трамвай и лишь тогда идут
бомбить
свой
обменник.

А там им никто, оказывается, не рад,
тем более — когда они начинают забирать
мешки с баблом.

И вот ты идешь городом, солнечной стороной улицы,
и у тебя все плохо — ни денег, ни работы, ни социальных перспектив,
и тут вдруг из обменника выбегают
молодчики в праздничных спортивных костюмах и бегут
к бэхе, словно биатлонисты, что оставили далеко
позади всех претендентов на оптовое бабло.

Но что можно делать в Харькове, в 94-м году,
с мешком бабла? Его можно сдать в оптовый обменник.
Но там они уже всех перестреляли. Так что они
выруливают из-под колес трамвая
и мчат в никуда.

Но через пару кварталов отсюда
есть уютный кабак с кокаином,
который называется «Элитный клуб “Карамболь”».
И они идут прямо туда и начинают расплачиваться
баблом, на котором еще не высохла кровь инкассаторов.

И что, и им приносят их ведро кокаина,
и пока они склоняются над ним, как пехотинцы над
пехотной миной, убоп по своим каналам пробивает их бэху
и начинает штурмовать элитный клуб “Карамболь”.

И вот ты идешь себе,
глядя,
как над
трамвайными проводами
поднимаются инкассаторские души, и все, что тебе хочется —
это просто нормально потрахаться, хоть раз, хоть раз в жизни,
даже черт с ними — с социальными гарантиями,
черт с ней — с работой,
хоть раз, хоть абы с кем!
И тут вдруг тебе к ногам
начинают выбрасывать тела молодых биатлонистов,
и у каждого из них на груди лейбл адидаса,
как простреленное сердце, так, словно эта команда биатлонистов
попала под перекрестный огонь своего дубля.

Невидимые и непостижимые,
наши с тобой голоса поднимаются в космос.
Сколько туманных, сладких намеков
оставили нам в наследство духи любви.
Лучше геройская смерть, чем холодная старость.
Спи спокойно, товарищ по борьбе,
я доношу твой найк,
я верну долги,
я буду пользоваться твоей трубой,
отвечая на звонки,
и когда позвонят твои родаки,
я скажу, что ты ненадолго вышел,
но скоро вернешься,
и тогда они заплатят за все.