в другой лошадиной жизни
я служил жеребцом, на беговых
поминках по пруссам в раннем средневековье
я был загнан, живым был положен
в яму ничком, передние ноги
согнуты, поджаты под грудь, хряск
первый и второй шейной позвонки, глаза
в сторону позднего солнца, где зá морем шведы, вверх
вздёрнута задница
в другой лошадиной жизни
я горбатился на германской шахте в Баньской Штявнице
в крысиной тьме, как-то ночью
ослеп при кромешном
безмесячье, взяли в стойло, потом потихоньку
с пополнением новолунья, стали пускать
в ночное, шире, всё шире, приноровили
в другой лошадиной жизни
только доставил Мицкевича из Новогрудка
стал шляться по улицам
на деревянных котурнах
за смертью – все в ту же любимую
сторону, в Вильнюс
теперь я мерещусь на Бельмонтовом склоне
а то в Серейкишкес
шарахаюсь воров и машин
на загривке тащу полицейского
под цвет далёкого леса

в другой птичьей жизни я служил соловьём
в горном долинном городке у Дуная, который лесами
оправлен, рощами и полями в Литве
поднимал косцов
в другой птичьей жизни
в едва засмеркавшейся ночи от мая к июню
мешался умом, всю Братиславскую ночь
решался на спор поначалу с вечерними
позже с рассветными птахами, всех
их пересиливал, утром спятившая кукушка
всё равно заставала поэта голеньким
евроценты в кармане, карман в другой комнате
остаётся любовь, смерть и рекруты
сам закукуешь

в другой поэтической жизни
я замечал, что француженки все, мы летим
лежим или едем, – усыпляют меня, чуть рядом
чтобы не разговаривать
языком и руками, или подушечками
разгорячённых пальцев, или краями
губ, вижу сон в затворённом пространстве

Баньска Штявница – Братислава – Вильнюс, 2003.VI.1–12