Stanislav Belsky  (Станислав Бельский)

Translator

Абсолютно
анонимная история, никого со мной нет,
только мятая постель, с которой стремительно сходит
пятно в форме тела, и открытое окно.

М. Светлицкий (пер. И. Белова)

Я уснул быстро, как никогда, с рыболовным крючком, загнанным в палец,
вот какая история, всё начиналось с бегства, вверх по размокшим ступеням,
попросту выдолбленным в глинистом склоне, а закончилось в луже крови,
которая била фонтаном из разбитой ампулы. Если страшно,
лучше всего уснуть.
Ещё была история о рыбе, у которой в желудке нашли неразорвавшийся патрон, говорят,
некоторые рыбы доживают до семидесяти лет.
Истории могут повторяться бесконечно, пьяная жительница Лапландии снова
стреляет в своего мужа, перепутав его с медведем, и это приводит к установлению
сухого закона на целые двадцать лет; американца и русскую снова
посылают на околоземную орбиту, чтобы исследовать специфику оплодотворения
в невесомости; Кортни Лав после рекордной дозы кокаина начинает говорить голосом
покойного У. Х. Одена.
Кое-что всё-таки можно проверить, притворяясь, что спишь,
оставляя микроскопическую щель в дверях ванной, посыпая порог
сахарной пудрой. Мало что остаётся сухим — такие времена.
Какая-то собака всю ночь бегала вокруг ограды. Я протягиваю руку на другую
половину постели, но там лишь тепло и влажно, как в экваториальной чаще;
стакан, оставленный на ночь на садовом столике, полон уже другой жидкостью,
желтовато-зелёной, тревожной, с осадком.
Что-то спит на дне любого рассказа, как бездомный ночует, зарывшись
в тёплый песок на пляже. Перед отъездом я
осматриваю каждый уголок в саду. К сожалению, остаются совсем непутёвые вещи:
несколько вёдер с остатками извести и оранжевой краски, поваленный ржавый флюгер,
следы чьей-то мочи на инее, покрывающем ветки елей, возле самой земли,
с тенистой стороны.

Старый университетский корпус, который называют «Казарма», и почти всегда закрытый
Ботанический сад; некоторые из нас перепрыгивали на велосипедах невысокие цепи ограды,
Останавливался перекрёсток, проклиная перемену Света. Мои незрелые ду́хи
Будут беречь тебя, Ева. В тот раз я долго не открывал, вдыхая запах
Ванны, наполненной розами после школьного праздника, шампуня «Соль с вишней», который ты
Любила; Министр внутренних дел кефирной страны пунктуально закрывал свои границы
Каждое утро, когда пора было бежать на Стадион, и в ветвях шумели пробуждённые;
Я терпеливо ждал, пока ты поговоришь со старшими, я представлял себе штурвал и вращал
Перед тобой изображение, полное неизвестных мне знаков, узнавал себя и ставил на
Отметку «0», и двигался, как в усыпительном танце; узнавал твоих друзей и домашних животных,
И тоже назначал им числа, рядом с собой. А потом слишком глубоко залетали птицы,
Я всё-таки говорил тебе языком перьев, но знаешь, как перья всё пропускают,
Словно пьяный патруль. Это называется «синдром пеликана», я был просто блестящим
Образцом; и когда я с позором вернулся за парту, вспомнилась эта единственная твоя фраза:
«Чтобы не волноваться, я представляла людей деревьями». Ева, я перестал откликаться на
Своё имя.

С этим зубом, который растёт втайне, пользуясь моим сном,
Чтобы однажды утром, может быть, засверкать, как страшное оружие,
Со всё ещё неплохим телом, хотя уже и с замедленным течением соков
И добавочной миллисекундой, необходимой, чтобы отреагировать,
Я всё ещё могу попытаться подкупить хотя бы завалящего ангела.

Рассерженные боги всей моей жизни, грозные и ласковые духи,
Ожидающие от меня жесточайшего «нет», колесо,
Которое катится само собой, гонимое ветром и предчувствием ливня,
Все существа, которые приходили, чтобы что-то мне показать,
Здесь затихают и отдаляются, словно записывая в обратную сторону.

Ровный ритм, как на суданском рынке, иначе говорит
О той же простенькой печали. Заблудшее посольство вольфрама,
Подающее мне мерцающий знак. Какое имеет значение, откуда начинать
Отход: всё написано вовнутрь, до этого неясного знака,
Самочитного иероглифа, толкующего себя как Спазм и Труба.

о Сильвия, поставил на меня силок
на ситцевых полях в мелкую клетку

да, поставил на меня силок,
на льняных полях в рубчик

хочет меня поймать
окольцевать, о Сильвия, хочет
на хлопковых полях, мягких, как забытьё,

обозначить меня, занести в какой-то реестр,
как отмирающий вид, Сильвия

привязать меня, как за ногу, за пару-тройку детей,
чтобы никогда не смогла оставить его, а только:

— мять эти поля в клетку,

— орошать по́том эти поля в рубчик,

— обессилевать и седеть
на хлопковых этих полях, мягких, как забытьё

о Сильвия, отчего женщине нужно платить за свободу
дороже, чем Америке?