Georgij Jefremov  (Георгий Ефремов)

Übersetzer:in

Крестик над изголовьем родителей,
крестик над изголовьем постели родителей их родителей.

Крестик между холмиков моих неприметных
на Первом Причастии.

Я заповеди вызубрила наизусть,
но так и не перестала завидовать
Лине Д. – её платье наряднее.

Я молитвы декламировала как стихи,
все грехи исповедала
и была уверена, что новых не совершу.

Мне тогда было одиннадцать.

Подумалось, будто я всё уже испытал.
Поначалу притворялся младенцем, малым ребёнком.
Мальчиком и ещё маленькой девочкой.
Маленьким детским божком – Ничевочком.
Я воплощался птицей.
Глазами птицы я глядел на Литву, на наши морские кратеры.
Притворялся ксендзом, кентавром, Дроздом, Иисусом
Христом, величайшим литовским поэтом, всеми людьми и птицами.
Хароном, демиургом, играющим ракушками на Балтике.
Мертвецом, ласкающим в глуби морской Дидону вместе с китами.
Пьяным Вийоном или Билханой, насилующим малолетнюю царскую дочь.
Кассандрой, провидящей гибель.
Я был Пикассо, дробящим кости.
Обезумевшим Гельдерлином, молящим лишь тишины.
Ли Бо с заснеженными знамёнами в древнем Китае.
Воронёнком – тем, белым, рвущим крапиву.
Я был всеми, кем ты, мой всевышний, велел.
Теперь я хочу быть собой.
Злобным, тёмным, безжалостным.
Чистым, больным, бессильным.
Умирающим и воскресающим. Чтобы жить.

______
Перевод Георгия Ефремова

- - - - - - 


20 признаний

Всё уже пережито, подумалось раз.
Грудного младенца, ребенка изображал.
Мальчика и девочку, маленьких.
Ничевокаса – бога маленьких.
Птицу изображал.
Птичьими глазами смотрел на Литву, кратеры ее морей.
Также изображал ксендза, кентавра, Дрозда, Иисуса
Христа, величайшего литовского поэта, всех человеков и птиц.
Харона, демиурга, играющего балтийскими ракушками.
Мертвеца, ласкающего Дидону в бездне море с китами вместе.
Пьяного Вийона или Билхану, насилующего малолетнюю инфанту.
Кассандру, вестницу гибели.
Пикассо, костолома.
Безумного Гельдерлина, алчущего одной тишины.   
Ли Бо с заснеженным знаменем в древнем Китае.
Ворону, белую, крапиву жрущую.
Все облики, назначенные мне, божество мое.
Теперь хочется быть собой.
Твердым, темным, жестокосердым.
Недужным, немощным, чистым.
Умирающим и возрождающимся. Затем, чтобы жить.

_______
перевод: Сергей Морейно (Sergey Moreino)

Этот ларчик с улыбками
Взглядом чужим надорван
Мы фото сошьём аккуратно
Красной шёлковой нитью
Так так так запинаясь
Будут лязгать часы
Игла проклюнет бумагу
Губы туман отщипнут
Вберут червивую гладкость
Улочку в окнах
Ёжусь, ты ёжишься
Мы оба съёжимся до
Гребенчатых коробочков
В твоём потайке созревает игла
В моём – красные нитки
Тихо слизываем  гребешками
Водоросли с ковра

Знаю мама зачем приходишь
затем и двери
не запираются на ночь
и негасимый
пронзительный свет всё
ближе

Затем и дорога
и по ней только ты
только шла бы и шла
до всех петухов когда иней
впивается в
ноги

Знаю твои неуёмные
болевые проворные
пальцы застилают  постель
застёгивают одёжку
а потом уж отстукивают
подоконник

жду
мы возьмём и удобрим
словами беззвучие

- Зачем, сынок, почему?
Кто это вбил тебе в голову?

- Я сам, мама.

распродажа начала года, как будто
зёрен курам насыпали – стайка
пёстрых женщин с колясками

уценённого барахла – владей,
говорю, властвуй над низкими своими
инстинктами – неужели ты хочешь

выглядеть расфуфыренной, как они
или их родичи – с модифицированной
жаждой в глазах, обесцвеченной

кожей на злом лице, в шмотках – без всякой
духовной подкладки, с легко обратимыми
взглядами, евростихами, которые одинаковы

по-немецки и по-литовски, уж лучше,
я говорю, second hand – это именно то,
чего им не надо – вот он

пиджачок Джанфранко Корнели,
завалявшийся как раз для тебя, ну а мне –
Целан там или  Рильке, Паунд

и Элиотт, изысканный бред
Гельдерлина, а если глубже порыться – я верю,
найдем что-нибудь из Версаче

Джотто или же Ботичелли,
обнаружим прихожую Дантова ада
в Аникщяйском бору – у Баранаускаса

Есть путь мудреца и путь воина. Первый
Пролегает по топким и ложным
Трясинам познания истины,
В непрестанном торге с богами.
Когда неминуемо действие,
Неясно,  кто выбирает способ –
Мудрец ли, торгаш.
Временами явный выбор за торгашом
Во имя или от имени мудреца.
Куда этот путь,
Я не знаю.

Путь воина стелется по садам чистоты,
По лезвию единственной правды.
Это путь воли, а не познания.
Там душа не запятнана,
Выбор не нужен.
Куда этот путь,
Я тоже не знаю.
Оба они пропадают за могильным холмом.

Есть ещё путь торгаша,
По которому все мы следуем.

потолкавшись по свету и раздобрев,
он вернулся домой на новеньком автомобиле
с кучей разных подарков

тут же вся большая родня собралась у стола,
отведала Jack Daniels, вежливо морщась
по таковому случаю

путник опустошил две-три полненьких стопки,
вдруг притих разговор, а он возьми
да пожалуйся

немцы сплошь аккуратны, ирландцы трудолюбивы,
голландцы  радушны, и только вот нам, литовцам,
вообще не с чем выступить

тут его тятенька хвать полено и как
даст заезжему по зубам

со словами: ну теперь-то и тебе
будет нестыдно перед чужими

Я корова по кличке Поэзия,
даю сколько-то молока,
жирность обычно 2,5%,
иногда получается
выдавить около трёх,
я горжусь: оно переработано
по самой передовой технологии
и в глянцевых тетрапакетах
доступно широкому потребителю;
я страдаю всеми заболеваниями,
которые свойственны живности
и досконально описаны
в ветеринарных пособиях,
у меня хорошее стадо
(коллектив подобрался дружный,
языковые барьеры отсутствуют),
я боюсь шершней и зоотехника;
могу принести особую пользу –
в заморозки, когда я опростаюсь,
вляпайся босиком
и увидишь – такая добрая теплота
возвысится от подошв
до самой макушки.

ночь светла, тёпла и нежна словно внутренняя сторона твоих бёдер, во дрёме пребудешь, а
днём пробудишься, и снова сонливую ночь вполовину пробудешь со мной, а за окнами будет
бело, и порывами будет мести, как мело, и морозные
меловые ладони огладят белую яблоневую кору, на юру, льдистый хруст, это сад полупуст,
если хватит глаз, всюду наст, всё до нас, эти сумерки полугусты, наши мёртвые матери
расстилают повсюду беловые холсты, ноша медленна и тяжела, будто влажная мгла
расползалась по случайному сну,  
нежная, снова ты, моя нежная, мне даруешь меня, эту слабость и белизну

2002.I.7

Брат мой страх мой
оковы  и обещания
от тебя стараюсь отречься
вызволиться просиять
разве дитя в одинокости интернатской
отрекается от родителей-пьяниц
прощаю тебя и когда
переступаешь все рубежи
и упорно просишься в родственность
страх мой стыд
будто дом у плохой хозяйки –
деться некуда если зайдет человек
гоняешь веником пыль
и вбок отворачиваешь лицо
усталое и бессонное

Выше дюн
    тихий
       восходит месяц
         так
         пусто
         во мне
       столько места
   этому
образу

в другой лошадиной жизни
я служил жеребцом, на беговых
поминках по пруссам в раннем средневековье
я был загнан, живым был положен
в яму ничком, передние ноги
согнуты, поджаты под грудь, хряск
первый и второй шейной позвонки, глаза
в сторону позднего солнца, где зá морем шведы, вверх
вздёрнута задница
в другой лошадиной жизни
я горбатился на германской шахте в Баньской Штявнице
в крысиной тьме, как-то ночью
ослеп при кромешном
безмесячье, взяли в стойло, потом потихоньку
с пополнением новолунья, стали пускать
в ночное, шире, всё шире, приноровили
в другой лошадиной жизни
только доставил Мицкевича из Новогрудка
стал шляться по улицам
на деревянных котурнах
за смертью – все в ту же любимую
сторону, в Вильнюс
теперь я мерещусь на Бельмонтовом склоне
а то в Серейкишкес
шарахаюсь воров и машин
на загривке тащу полицейского
под цвет далёкого леса

в другой птичьей жизни я служил соловьём
в горном долинном городке у Дуная, который лесами
оправлен, рощами и полями в Литве
поднимал косцов
в другой птичьей жизни
в едва засмеркавшейся ночи от мая к июню
мешался умом, всю Братиславскую ночь
решался на спор поначалу с вечерними
позже с рассветными птахами, всех
их пересиливал, утром спятившая кукушка
всё равно заставала поэта голеньким
евроценты в кармане, карман в другой комнате
остаётся любовь, смерть и рекруты
сам закукуешь

в другой поэтической жизни
я замечал, что француженки все, мы летим
лежим или едем, – усыпляют меня, чуть рядом
чтобы не разговаривать
языком и руками, или подушечками
разгорячённых пальцев, или краями
губ, вижу сон в затворённом пространстве

Баньска Штявница – Братислава – Вильнюс, 2003.VI.1–12