Thomas McCarthy

Heute gehen mir deine zauberhaften Gaben nicht aus dem Sinn,
ich bin allein, der Kessel zischt, über mir da zieht ein Eismond hin,
Wieder denke ich, dass du ein Wiedergänger warst
von Leonardo, ein Cuchulain der Leinwand.
Nie bog sich Farbe unter solchen Lasten –
Guernica, profane Ziegen, die Antlitze von Olga;
sogar die spröde »Composition au papillon«
sieht so vollendet aus, dass Götter endlich werden.

In Paris, mit einundfünfzig, da konntest du ein Gott sein
mit Leinwand, Strick, Reißzwecke, Öl. Es ist doch so:
alle kommen wir aus Nestern, die kunstlos und ominösisch.
Doch falls es gut läuft, Picasso, sterben wir französisch.

Этим вечером, Пикассо, я думаю о твоем волшебстве.
Потрескивает газовый счетчик, луна струит морозный свет.
Мне говорят, ты был Кухулином холста,
в тебе воплотился дух Леонардо.
Никогда еще краски не покорялись столь сильной руке:
Герника, пошлые сластолюбцы, портреты Ольги,
даже интимная хрупкость «Композиции с бабочками»
столь совершенны, что сами боги
сознают предел своих возможностей.

В Париже, когда тебе был пятьдесят один год,
ты мог играть Бога, экспериментируя с тканью, струной,
чертежными кнопками и маслом. Правда в том,
что мы с рождения опутаны провинциальными узами.
Но если нам везет, мы — как ты — умираем французами.