Marion Poschmann

Cette fois l’Univers :
de verres recyclés, fondus,
et,
impeccables,
des fillettes,
sur des poneys qui traversaient,
grinçant des dents,
un champ boueux… de céréales.
La brise était légère,
de provenance Frisonne…
Vent doux,
quasi absent :
cela les… protégeait.
C’était un pays plat
semblable aux timbres couleur riesling
mais aux contrastes plus… cuisants.
J’admirais leur progression régulière,
comptais tous les éclats excepté celui,
là-bas,
d’une crinière de cheval
qui dans sa division
devenait :
innombrable.
Légèrement maussade,
j’entendais des voix :
feuillages blafards,
des fillettes :
peupliers
trembles…
Nul n’était éveillé…

this time the universe was composed of melted old waste-glass
and undamaged girls on ponies
that reluctantly rode through a sort of porridge,
protected by the almost-calm
from which a tremble was peeled, a heat-frieze
of friesian provenance. that was the north german plain,
that was the flatland, like on a postage stamp—
riesling-colored with dazzling effects from shadows.
i praised the regularity with which they moved.
i didn’t count it—the endlessly on individual hairsplitting
shine of a horse’s mane, i listened slightly surly to
the voices of the pale on aspen leaves, of girls. no one was awake.

в тот раз всё состояло из отходов сплавленного стекла
и нетронутых девочек на пони,
которые ехали, стиснув зубы, через манную кашу луга,
защищённые безветрием,
от которого отслаивалась дрожь, Фризская кромка
жары. это было на северо-немецкой равнине,
словно срисованной с марки,
раскрашенной под белый виноград-рислинг
с резкими следами теней.
меня восхищала плавность, с которой они двигались.
я бы не смогла сосчитать эти бесконечные волоски
лоснящейся конской гривы. я лишь бесцеремонно
прислушивалась к шелесту листвы осин, жеребят
голосам девочек. никто ещё не проснулся