H. C. Artmann

Gozd za gozdom, ki leži pred
gozdom; kdo se v njem sprehaja, kdo
v njem stopa po jagodju, gobah?

Čeprav o gozdu kroži toliko
govoric, nikdar ne zvemo, kaj je
res, kaj izmišljeno.

Če bi gozd zdaj molčal, bi slišali
zvonove, toda gozd sameva,
ni vasi, ni župnijskih okrajev, ni mest
daleč okoli; samo ribnik je v njem, ze-
lo temnopolt, zelo nedoumljiv.

Ne veš, o čem govoriš, sam
si, znenada se zalotiš
med govorjenjem: besede daljne kot zvonovi, daljne
kot globina ribnika, in veverka, ki ti
z ustnic krade vokale; kar
ostaja, je presušeno ogrodje kot
smreka brez iglic.

Plenilski klic sobolja, ki tu ne domuje,
spravlja gnezda v drhtenje: bila bi veličastna pojedina,
če bi obedovali ob belem krhkem
porcelanu.

V čudovito zadovoljstvo je, pravijo,
potovati po deželah, hoditi po travnikih,
prečiti gozdove; divja vrtnica
sodi med najlepše, je tolažnica
zaljubljenih botanikov, vetrovnica, ki
svoje nežne lističe razsiplje na vse
smeri neba.

Nad gozdom se selijo različni oblaki
v spreminjastih podobah: delfin,
jaguar, rogovje jelenjadi, raz-
padajoča žara, skoraj človeška
postava …

Okus gozda je na določenih
mestih kot vonj osončenega malinjaka,
spet drugod kot sence
omočenih gob; ne veš, o čem
govoriš, a razpoznaš ta vonj,
okus in sence lastnih besed.

Morilski žarek, strelica, v gostem gozdu
se zadre le v globino sedmih dreves, potem
kopulira s skorjo osmega – rajske
blodnje za nekoga na begu.

Nisi zavezan nečisti slasti plenjenja,
videl si mnogo sonc, kot dobre strelice
so zadevali žarki, se zadirali vate
z nežno, blagodejno toploto; na
ribniku plavajo tudi beli cvetovi, ne
razjedajo jih ne črvi ne polži.

Tvoja dlan se ne nasiti drsenja po
lističju, po sočni praproti, po mahu
in rosnih iglicah storžnjakov – zlatas –
ta lestev ti na prsi pripelje sonce,
sorojenca mavrice …

A forest behind a forest that lies before
a forest: who wanders about in there?
Who steps on mushrooms there and on berries?

Although many tales are told of this forest,
one never knows if they're true or
invented.

When this forest falls silent, the bells can be heard,
but the forest is very isolated:
not a village, no parish or city near or far;
only a pond within, quite
swarthy, quite bottomless.

You don't know what you're talking about; you are
alone; you catch yourself unawares,
speaking: words remote as bells, remote
as the pond's depth, and a squirrel
that steals each vowel from your lips; what
remains is a barren frame like a
stripped spruce tree.

The hunting cry of the sable, which does not make its home here,
causes nests to tremble: what an excellent repast
it would be to dine from fragile white porcelain.

They say it's a great pleasure
to travel through the countryside, walk over
the meadows, pass through the forests; the wild
rose counts among the most beautiful, is a solace to
love-stricken botanists, is a wind rose that
scatters its delicate petals in every direction.

Various clouds drift over the forest
in constantly changing formations: the dolphin,
the jaguar, the deer's antlers, the
crumbling funeral urn, the almost human
shape . . .

In certain places, the forest's savour
is like the scent of the sun-drenched raspberry;
in other places, like the shadow
of rain-soaked mushrooms; you don't know
what you're talking about, but you recognize the scent,
the savour, and the shadows of your words.

The murderous ray, the arrow: in the dense
forest it misses seven trees only, then
copulates with the bark of the eighth —
a paradisiacal vagary for the fugitive.

You are not involved in the impure hunting passion;
you have seen many suns, their
rays striking like true arrows,
penetrating with a fine, comforting warmth; and on
the pond, the white blossoms are floating, gnawed
on by no worm, no snail.

Your hand does not tire of stroking foliate
things: the sappy fern, the moss
and the conifers' dewy beards —
at your breast, the sun raises a golden ladder,
brother of the rainbow . . .

Вот лес за лесом, который за лес
уходит; кто же там бродит, кто там
ищет грибов и ягод?

Хотя много историй про этот лес
рассказано, но никто не знает, они вер-
ны, или все это вздор?

Когда здесь лес молчит, мы можем услышать
колокола, но сам лес затерян в глуши,
ни деревни рядом или вдали, ни колокольни, ни
городка; только пруд в лесу, весьма темно-
кожий, весьма неуместный.

Ты не знаешь сам, о чем говоришь, ты совсем
один, ты себя нечаянно застаешь за
разговором: слова далеки, как колоко-
ла, как топкое дно пруда, и какая-то бел-
ка крадет с твоих уст каждую гласную; то,
что в остатке, похоже на сухой скелет елки,
с которой опали иголки.

Разбойный зов соболя, который здесь не живет,
заставляет вздрогнуть гнездо; это было бы званым
обедом, из белого и хрупкого фарфора
вкушать.

Говорят, это чудесное удовольствие,
прокатиться по странам, ступать по лугам, пе-
ресекать леса, лесная роза считается самой
красивой, эта утешительница влюбленных
ботаников, она же роза ветров, ее
нежные лепестки разносятся по все-
му белу свету.

Над лесом проходят различные облака,
постоянно меняя свой облик: дельфин,
ягуар, оленя рога, раз-
битая урна с прахом, почти че-
ловеческая фигура.

Вкус леса в определенных местах
похож на запах малины на солнце,
в других же местах на тени
грибов под дождем, ты не знаешь, о чем
говоришь, но ты узнаешь этот запах, этот
вкус, эти тени твоих слов.

Убийственный луч стрелой в густом
лесу пронзает лишь семь стволов, потом
он совокупляется с корой восьмого – таково
блужданье райское слепого беглеца.

Ты вовсе не связан с нечистой страстью
охотничьей, ты видел много солнц, подобны
добрым стрелам их лучи, пронзают
они с тонкой блаженной теплотой; в пруду
колышутся белые кувшинки, их
ни черви, ни улитки не едят.

Твоя рука не устает ласкать листву, и
сочный папоротник, и мох и
росистые иголки хвойных – золо-
тую лестницу к груди приставит солнце,
радуги близнец…